Иногда до вынесения приговора проходил целый день, так что проступок и наказание казались мне не связанными друг с другом, а сами наказания – несправедливыми и бессмысленными. Из-за них я перестала уважать родителей. А спустя какое-то время перестала бояться наказаний. Моего поведения они не улучшили, зато родителей я возненавидела – не навсегда, но это была ненависть беспомощной жертвы – жгучая, тупая ненависть, которая со временем стала основой наших отношений. Ненависть, замешанная на угле, тихо рдеющая, словно угольки, и вспыхивающая всякий раз, когда приключался очередной проступок и очередное наказание.
Рабочий люд на севере Англии обитал в привычно жестоком мире. Мужчины били женщин – или как называл это Д. Г. Лоуренс, "выписывали им зуботычину" – чтобы те знали свое место. Намного реже, но такое тоже бывало, женщины били мужчин, и если это вписывалось в общий моральный принцип "он это заслужил" – за пьянство, за бабничество, за просаживание в карты денег на хозяйство – тогда мужчины терпели побои.
Детей чаще всего просто шлепали, били намного реже. Дети все время дрались – и девочки, и мальчики – и я выросла с привычкой не обращать особого внимания на физическую боль. Я колотила своих подружек, пока однажды не уразумела, что так нельзя. Даже сейчас, когда я гневаюсь, меня подмывает треснуть того, кто меня разозлил, да так, чтобы он рухнул и не встал.
Я понимаю, что это ничего не решит, и потратила много времени на осознание собственной склонности к насилию. Я не мягкая и не пушистая. Есть на свете люди, которые ни при каких обстоятельствах не способны совершить убийство. Я не из их числа.
И лучше это осознавать. Лучше, если ты понимаешь, кто ты есть, и что прячется в тебе, что ты способен совершить и мог бы совершить, если тебя намеренно спровоцируют.
Мой отец начал бить свою вторую жену через пару лет после того, как они поженились. Лилиан позвонила мне домой в Котсуолд и сказала: "Твой папенька принялся швыряться вещами. Я швырнула их обратно".
Они к тому времени жили в доме гостиничного типа для престарелых – неподходящее место для домашнего насилия, правда? И отцу было уже семьдесят семь. Я не приняла ее слова всерьез. Чем они могли швыряться? Зубными протезами?
Я знала, что он распускал руки по отношению к моей матери до тех пор, пока они не обрели Иисуса, и я знала, что и ее саму, и ее мать частенько поколачивал дед, но пока я росла, папа бил меня только по указке матери.
На следующий день я отправилась в четырехчасовое путешествие в Аккрингтон. Папу мы отправили за фиш-энд-чипс, а Лилиан приготовила чай и подала его мне в пластиковой чашке. По всему дому валялись осколки битой посуды.
"Мой чайный сервиз, – сказала Лилиан, – вот что от него осталось... и покупала я его на свои денежки, а вовсе не на его".
Она негодовала, в особенности потому, что миссис Уинтерсон всю свою жизнь собирала фарфоровую посуду "Роял Альберт" – весьма уродливую коллекцию с сентиментальными рисунками, которую держала в серванте за стеклянными дверцами. Лилиан убедила папу продать это барахло и начать заново.
У Лилиан были синяки. Папа робко озирался.