Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?

Миссис Уинтерсон рассказывала о холодильниках страшилки – они испускали газ, от которого у вас начинала кружиться голова; мыши забирались в мотор и гибли там, а потом крысы, привлеченные дохлыми мышами, тоже забирались в мотор... дети залезали внутрь холодильника, дверца захлопывалась, и они не могли выбраться – она лично была знакома с семьей, чей младший отпрыск залез в холодильник во время игры в прятки и замерз насмерть. И пришлось им размораживать холодильник, чтобы его оттуда добыть. После этого городской совет отобрал у них остальных детей. Я все думала, почему совет просто не отобрал у них холодильник.

Каждое утро я спускалась вниз, раздувала огонь и читала оставленную мамой записку – она всегда оставляла мне записку. Начиналась она с вечного напоминания об умывании – РУКИ, ЛИЦО, ШЕЯ И УШИ, а потом шло наущение из Библии, например, "Ищите Господа". Или "Бодрствуйте и молитесь".

Наущение каждый день было разным. Части тела, которые нужно вымыть, оставались прежними.

Когда мне было семь, у нас появилась собака, и мне нужно было выгулять ее вокруг квартала и накормить до того, как я уйду в школу. Так что список дел стал таким: УМЫТЬСЯ, ПОГУЛЯТЬ, НАКОРМИТЬ, ПОЧИТАТЬ.

В первые школьные годы на обед, как на севере называют время ланча, я возвращалась домой, потому что начальная школа была буквально за углом. К тому времени мама уже была на ногах, и мы ели пирог, горошек и читали Библию.

Позже, когда я перешла в среднюю школу, располагавшуюся дальше, я перестала приходить домой на обед – это означало, что я перестала обедать вовсе. Мама не желала, чтобы к нам приходили проверять наше материальное положение, так что школьные обеды мне не полагались, а денег на покупку еды у нас не было. Обычно я брала с собой пару ломтиков белого хлеба и кусочек сыра, вот и все угощение.

Никто не считал, что это что-то из ряда вон выходящее – да оно таким и не было. Вокруг было полно детей, которые питались не должным образом.

Должным образом мы питались по вечерам. У нас был небольшой огородик, и мы выращивали отличные овощи. Мне нравилось этим заниматься – и до сих пор нравится, я нахожу в этом тихое, неспешное удовольствие. Еще у нас были куры, а значит, и яйца. Правда, мясо мы могли себе позволить только дважды в неделю, поэтому нам постоянно не хватало белка.

По четвергам вечером мы ели вареный лук или вареную картошку с огорода. Папа получал зарплату по пятницам, и к четвергу в доме не оставалось денег. А зимой, когда нечем было заплатить за электричество и газ, счетчики замирали, и нам приходилось есть недоваренные лук и картошку при свете керосиновой лампы.

На нашей улице все так жили. Сидеть без света и тепла по четвергам было обычным делом.

У нас не было машины, не было телефона, не было центрального отопления. Зимой стекла в окнах покрывались льдом изнутри.

Мы все время мерзли, но я не припоминаю, чтобы мы из-за этого беспокоились. Но у моего отца, когда он был маленьким, даже носков не было, так что прогресс затронул хотя бы наши ноги, если не все остальное.

У нас была печь, которую я научилась растапливать, когда мне было пять – сразу же после того, как мы вернулись из дедушкиного дома с центральным отоплением в свой продуваемый ветрами сырой домик в ряду таких же. Отец научил меня разводить огонь, и я ужасно гордилась собой и своими обожженными пальцами и опаленными волосами.

У меня была задача – скручивать жгуты из бумаги, вымачивать их в керосине и складывать в жестяную коробку с плотно закрывающейся крышкой. Отец собирал лучину и щепал ее топориком. Когда к нам приходил угольщик, он оставлял маме мешки с мелким углем, почти пылью – и не брал с нее денег, потому что когда-то был не прочь на ней жениться. Она рассматривала это как оскорбление ее моральных качеств, но уголь брала.

Когда мама ложилась спать – а делала она это около шести утра – то подбрасывала в печь угольной пыли, и пламя тогда тлело тихо и ровно, а угля как раз хватало до семи тридцати, когда вставала я и раздувала огонь заново.

Всю ночь мама сидела и слушала радиопередачи, тайно транслировавшие Евангелие за железный занавес, на Советскую Россию. Она пекла, шила, вязала, штопала и читала Библию.

Она была очень одинокой женщиной. Одинокой женщиной, которая страстно хотела, чтобы хоть кто-нибудь ее понимал. Думаю, я ее поняла, по-настоящему поняла, но было уже поздно.

Или нет?

Фрейд, один из величайших мастеров рассказывать истории, знал, что прошлое не застыло в том смысле, который предполагается линейным течением времени. Мы можем вернуться. Мы можем подобрать то, что обронили. Мы можем исцелить то, что было сломано другими. Мы можем поговорить с умершими.

Миссис Уинтерсон оставила после себя то, что не смогла, чего не сумела сделать.

В частности, у нее так и не получилось сделать дом – Домом.

Румынский философ Мирча Элиаду говорит о понятии дома – в онтологическом и географическом смысле – называя дом "сердцем мироздания", и это великолепно сказано.