Зачем тебе алиби…

У нее глаза маньячки. Она не боится, она меня видела, но не испугалась, а испугала меня. Хороша же я, если испугалась взгляда девчонки! Да, девчонка, девчонка! — повторяла про себя Маша. — Когда это случилось со мной, когда мой мир перевернулся, ей было двенадцать-тринадцать лет, а мне — двадцать три! Кому я хочу отомстить? Ребенку? При чем тут она? Надо оставить ее в покое, если я не хочу потом пожалеть об этом… Она была ребенком, да, а я была провинциальной влюбленной дурой, с которой любовник сыграл шутку, смысл которой понимал он один. Но я тоже хочу понять! Я не смогу жить дальше, если не пойму! Он умер. Умер. — Она твердила это, как заклинание. — Умер, и надо оставить это дело в покое. Уйти. Сейчас же, выйти из вагона, убежать, пусть эта девчонка в голубом плаще едет дальше одна, пусть едет, куда хочет, пусть становится старше, пусть ей будет тридцать пять лет, как мне, пусть у нее не останется сердца, как у меня, пусть катится к чертовой матери! Мне нет до нее дела. Мне не должно быть до нее дела! Но я умру, если не пойму, в чем тут дело. Господи, я хочу понять!"

Она не считала остановок, не слушала голоса дикторши, объявлявшей станции — видела в соседнем вагоне голубой плащ, и это было все, что ее волновало. И только спустя некоторое время Маша поняла, какая это линия и какая станция приближается — минута за минутой. Она не ошиблась.

Услышала знакомое название — слишком знакомое, сколько раз она выходила на этой станции в свои двадцать три года и всегда держала за руку его. Руки у Игоря были теплые. А ее собственные руки сейчас замерзли и дрожали, она потерла ладонью о ладонь, чтобы согреть их. Женщина в голубом плаще вышла, не торопясь, не оглядываясь. Пошла к эскалатору, ведущему наверх. Маша двинулась следом. В голове у нее все мешалось и путалось, она не ожидала такого поворота событий, и в очередной раз назвала себя сумасшедшей. «Ну, ты видишь? — сказала она себе. — Все проясняется. Ты хоть видишь, куда она приехала? Прекрати за ней следить. Уезжай».

Но голубой плащ мелькал уже на верхних ступенях эскалатора, и она, чтобы не потерять его из виду, стала подниматься, перехватывая холодной рукой резиновый поручень. Она не упустила голубой плащ — увидела его наверху, у стеклянных дверей. На улице было совсем темно. Ноги у Маши устали — туфли слегка жали в носках, они были совсем новые, да еще эти каблуки… А женщина впереди шла так легко, словно издевалась. Она больше не оглядывалась, ни разу не оглянулась. Маша начинала отставать, болела правая нога, она ее стерла. Вдруг голубой плащ метнулся и надулся парусом — женщина побежала. Она летела, как на стометровой дорожке, запрокинув голову, быстро и четко работая отставленными локтями, с силой выбрасывая вперед ноги… Маша остолбенела — это уж было вовсе странно. Бежать следом? Абсурд. И зачем это делать? Она и так знала, куда приехала женщина, куда она привела ее. «И все же, — подумала Маша, — почему она не оторвалась от меня в метро? Это было куда легче сделать, хотя бы в том переходе… Это было бы для нее не так опасно. Зачем она привела меня сюда, почти к себе домой? Или ей наплевать? Но она же не знает, сколько я всего знаю о ней. Она же не знает, что мне известен ее дом. Она должна была меня бояться. Она не должна была вести меня сюда. Ни черта она обо мне не знает, зато я знаю, знаю!»

Голубой плащ исчез в одном из дворов, но Маша понимала — это уловка, чтобы сбить ее с толку.

Этой женщине был нужен совсем другой двор, и Маша, не торопясь, пошла прямо туда. Идти было недалеко. Вот он — знакомый дом. Обыкновенный, серый хрущевский дом, в пять этажей. Деревья в убогом палисаднике, свет фонарей на асфальте, исчерченном «классиками». Маша остановилась у нужного подъезда, подняла голову, отыскала взглядом окна на пятом этаже. Окно кухни светилось.

Женщина была уже там. Надо было уходить отсюда, или же решиться и зайти в подъезд. Правая туфля жала невыносимо, Маша с трудом ступала на эту ногу. Она постояла, глядя на светящееся окно, потом медленно подошла к подъезду и потянула на себя дверь.

На пятом этаже было две двери. Ей пришлось ухватиться за перила — и виновата в этом была не стертая нога. Еще немного, она чувствовала — и огромная волна накроет ее, соленая волна, а ведь она так давно не плакала. Маша спросила себе — как давно? И ответила почти сразу: «Двенадцать лет».

С тех самых пор, как она бросилась бежать вниз по этой самой лестнице, из этой самой квартиры, перед дверью которой она сейчас стояла — тогда она заливалась слезами, ревела от стыда, боли и ужаса и до сих пор чувствовала на себе взгляд той женщины, и взгляд Игоря — матери и сына. Они стояли и смотрели на нее, когда она приподнялась на диване, шаря рукой по своей обнаженной груди, пытаясь застегнуть оторванные пуговицы на блузке, открывая рот, чтобы что-то сказать, но слова тоже оторвались, рассыпались, как пуговки от блузки, и попробуй-ка, найди их, когда на тебя так смотрят…