Зачем тебе алиби…

И вдруг у нее в голове зазвучали два голоса одновременно. Обе Анжелики — сильная и слабая, умная и не очень — ссорились и ругались друг с другом, как две соперницы из-за одного мужчины. Она застыла с помадой в руке, уставившись на свое отражение — бледная, перепудренная, с недокрашенными губами. В конце концов из этого гвалта в голове, будто текст факса из аппарата, выползла одна фраза: «Это она звонила насчет алиби».

— Боже! — сказала Анжелика, когда в голове наступила относительная тишина. — Боже, боже!

Это была она.

Она бросила помаду на полочку, даже не позаботившись закрыть колпачок. Помада покатилась, упала в раковину и сломалась. Анжелика равнодушно отнеслась к судьбе изделия Ив-Сен-Лорана и выскочила из ванны с одним желанием — немедленно что-то выпить. Нашлись остатки водки, и она выпила все, что смогла выдоить из бутылки — примерно с четверть стакана. Отдуваясь, нашаривая сигареты, опустилась за кухонный стол и чиркнула зажигалкой.

"Я же думала, что мне насчет алиби звонила Маша… Но чего ради она стала бы мне звонить? Еще я думала, что это была чья-то неумная шутка. Но шутка, во-первых, оказалась умной, а во-вторых — кто с этим шутит? Это была она. Официанток никто не подкупал. Они действительно меня узнали! Меня, то есть ее. Маша говорит, мы похожи как две капли воды. Может, она и преувеличивает, но мы похожи, теперь я понимаю, что она не соврала! Такого не придумаешь. Она не сумасшедшая. И я не сумасшедшая. И официантки не сумасшедшие! Если бы следователю пришло в голову расспросить их, во что была одета та "я", которая сидела четвертого мая в «Ла Кантине», тогда бы все всплыло наружу…

Я в тот вечер была одета в голубой плащ, на мне были брюки, белая рубашка… И меня кто-нибудь в этом да видел. Хотя бы мои свидетели в казино. А во что была одета та, другая, о которой вспомнили официантки? Так же, как я? Сомнительно. Так не ходят в дорогие клубы. И вообще, она же не может всегда одеваться вроде меня! Но ему и в голову не пришло спросить об этом. Или пришло? Нет, тогда бы мое алиби рухнуло. Я же не успела бы поменять одежду между клубом и казино, за какие-то пять минут. А значит — алиби полетело бы к чертовой матери. Я сама не смогла бы ему сказать, как была одета в клубе. Я этого не знала! Почему она мне об этом не сказала? Странно. Нет, более странно то, что она вдруг позаботилась обо мне… Я ничего не понимаю. Я не знала ее совсем. Она меня, наверное, немного знала со слов Игоря. Но она же должна была меня ненавидеть! Когда он на мне женился, а ее отодвинул в сторонку в качестве любовницы, она должна была мне глаза выцарапать! А как она себя вела? Идеально. Любовницы звонят женам, выясняют с ними отношения, пытаются встретиться "и разобраться… Жены проделывают то же самое. Я ее никогда не видела. Она тоже со мной не встречалась.

Игорь погиб при невыясненных обстоятельствах.

Так черт возьми — откуда должна была взяться ее симпатия ко мне, да еще такая, чтобы она сделала мне алиби?!"

Анжелика глубоко затянулась сигаретой, встала, приоткрыла окно. Чувствовала себя так, будто стояла в проходе несущегося на всех парах скорого поезда. Ее качало. Она упала за стол и закрыла лицо руками. Внезапно перед глазами у нее появился настоящий поезд. Купейный вагон. Поездка в Крым с родителями в возрасте восьми лет. Папа говорит:

«Не стой возле открытого окна, тебя продует». Мама в купе раздирает на части жареную курицу, которая уже начинает нехорошо пахнуть. Дочку зовут есть, но слишком жарко, и есть не хочется. Она становится на чехол отопления и высовывается в окно, как только родители уходят в купе обедать. В лицо ей бьет быстрый горячий ветер, она щурится, чувствуя, как ресницы под этим ветром загибаются в разные стороны и спутываются между собой. Лика высовывает из окна руку, и ее начинает подбрасывать ветром. Резкий аромат незнакомой травы щекочет ноздри, руку жгут прямые солнечные лучи.

Ее снова зовут есть, и она засовывает голову и руку в окно. В вагоне очень душно и пахнет несвежей едой, которую в этот час разворачивают во всех купе. В их купе опущена кожаная коричневая штора — мать страдает от жары. На ней потрепанные красные тапочки, ситцевый халат. Отец усаживает свою любимую Лику рядом с собой и дает ей помидор. Потом приглаживает ее прямые черные волосы и говорит, что они горячие — значит, Лика все-таки не слушалась и высовывалась в окно. Она ест приятно-прохладный пресный помидор и чувствует что-то очень похожее на счастье.

— Господи, — сказала Анжелика, поднимая голову и открывая глаза. — Почему же я теперь одинока, как собака? Что это за жизнь такая? Я не хочу так жить. Я не могу так жить! Зачем я его встретила, зачем он меня подобрал?! Я не хочу его помнить, не хочу его знать! И о ней тоже не хочу ничего знать!

Ничего не хочу! Все это ненастоящее! У меня с семнадцати лет все ненастоящее! Все, все!

Она плакала, упав головой на стол, и больше не пыталась сдержать слез. Сигарета давно потухла, водочные пары постепенно выветривались у нее из головы, в окно проникал мягкий весенний воздух.