Зачем жить, если завтра умирать

На улице его охватило жгучее желание отомстить. Но кому? Москва безлика и неуловима. Она везде и нигде. Прошёл дождь, Мезряков шлепал по лужам, прокручивая в голове разговор с полковником. "С меня довольно! - думал он. - Справедливость, закон... У нас это абстрактные категории! Их всегда наполняли, чем хотели". Оступившись, он зачерпнул ботинком грязную жижу, и человечество опять вдруг представилось ему колонией страдающих бактерий, оккупировавших земной шар, биомассой, из которой вырывают куски, уничтожая целые её пласты, а она опять восстанавливается, как дрожжи. Это и есть основной закон, это и есть высшая справедливость!

Правда, как проститутка, её все хотят, но никто не любит. А при возможности насилует.

В больнице Мезряков застал врача, только что закончившего обход.

- Сознание к нему вернется, - на ходу сообщил тот. - Но затронуты отделы мозга, отвечающие за опорно-двигательную систему.

Мезрякова охватило бешенство. Он сделал с врачом несколько шагов.

- И разве это не тянет на уголовное дело?

- Конечно. Оно возбуждается автоматически. Больница обязана сообщать о таких случаях. - Мезряков скривился. - Кстати, ваш друг был пьян.

- Это исключено.

- У него в крови нашли алкоголь. Он принимает лекарства на спирту?

- Не знаю.

- Во всяком случае, в суде это будет против него.

Через день после того, как Лецке вышел из комы, его перевели в общую палату. Он был белым как полотно. Правая сторона лица слегка перекошена. Мезрякову объяснили, что это частичный паралич, который должен пройти. Мезряков через силу улыбнулся. Лецке ещё считался тяжелобольным, и когда Мезряков попросил разрешения находиться в палате весь день, ему пошли навстречу. Лецке занял койку у окна. Его соседом оказался словоохотливый старик, профессор истории с едкой улыбкой, которую прятал в клокастую бородку. Он то и дело выходил курить в туалет, зажав сигарету суставчатыми желтыми пальцами. Компанию ему раз составил Мезряков.

- Смотрю, вы у нас частый гость. Брат?

- Дядя.

- Это похвально. В наше время родственные чувства редкость.

Мезряков взглянул с интересом.

- Вы правы, в Москве каждому есть дело только до себя.

- Ничего удивительного. Раньше в общину загоняла трудная жизнь, а сейчас можно и одному справиться. Разве что в больнице тяжело. Да и тут телевизор есть. - Он рассмеялся. - Вы не подумайте, у меня дети, внуки. А не навещают понятно почему - заняты, им не до меня. И я не обижаюсь. Чай, не ребёнок. - Он глубоко затянулся. - Удивлены? Ну конечно, я - исключение, мы, русские, крайне инфантильны. До старости умудряемся оставаться детьми. - Мезряков молчал. - Старик затушил окурок о подошву, спустил в унитаз. Но уходить не торопился. - Ответственности избегаем, перекладываем на других - на Бога да царя. Вот залог русского порядка. А почему? Детям отец нужен, какой-никакой, а отец. Согласны?

Мезряков кивнул.

- Вот у нас все про демократию говорят. А какая у детей демократия? Всегда заводила найдётся, вокруг него иерархия выстроится. А дети и рады, чем самим думать, легче хвостиком за ним носиться. Айда на реку - айда, айда соседских бить - айда! Беда, когда отец отворачивается, тогда ребенку невыносимо. Кто его хвалить будет? Кто наказывать? Кто скажет, что хорошо, а что плохо? От строгого отца, да хоть бы и от отчима, всё стерпит. А наказывать надо, русский человек без кнута, как без пряника. Чувствуете по себе?

- Я - еврей, - тихо сказал Мезряков.

- Ах, вот оно что! - Старик шагнул к двери, взявшись за ручку, повернулся: - А ведь я в таком случае тоже еврей.

Мезряков говорит на веб-камеру.

17 сентября 201... года.

"Антон перенёс инсульт. Он не может ходить. Врачи говорят, наблюдается положительная динамика, но в чём она состоит? Правда, к нему постепенно возвращается речь. Сегодня пересёкся в палате с его женой. Она стреляла в мою сторону глазами, и я оставил их одних. Вероятно, напрасно. Из-за двери я услышал, как она кричала: "Я была несправедлива к тебе?! О, теперь моя нечистая совесть послужит тебе мягкой периной!" Сосед Антона попросил её уйти. Славный старик! Я стараюсь ни о чём не думать. Утром иду в больницу, сижу с Антоном, помогаю сестре ставить капельницы, меняю судно, уходя, покупаю продукты на завтрашний день, дома выжимаю соки, ем, сплю, утром иду в больницу... Сколько это будет продолжаться, одному богу известно. Антон целыми днями лежит с закрытыми глазами. Или, отвернувшись к стене, молчит. Вчера, когда я, пристроившись на кровати, его кормил, он смотрел виновато, в глазах у него стояли слёзы. Вытерев ему рот салфеткой, я взял его за руку и тихо сжал: "Всё будет хорошо, Антон, всё будет хорошо". А сам-то я в это верю?