Задание

— Боря, сотрудников уголовного розыска обворовывают?

— Плох тот сотрудник, которого можно обокрасть.

— Значит, ты плох, Боря.

Он глянул на нее непонимающе. Она пила кофе, как всегда, с каким-то артистизмом, будто ее тайно снимают для кино: голова с тяжелыми каштановыми волосами слегка откинута, спина пряма, щеки голубоваты даже после душа, чашечка поднята высоко и любовно.

— Боря, нас обокрали.

— Как?

— Триста рублей из шкатулки…

— Сто пятьдесят завтра верну.

Завтра он выходил на работу. Половину ущерба взял на себя Петельников. Идти за денежным возмещением к руководству они не решились.

— Боря, я не прошу вернуть. Если тебе нужно…

— Деньги пошли на одно оперативное мероприятие.

— О, мы финансируем работу милиции?

— Мама, сколько ты скупила для лаборатории на свои деньги белых мышек, кошек и разных там морских свинок?

За это непочтительное напоминание его послали на рынок за картошкой, снабдив двумя сумками на пять килограммов каждая. И советом: купить рассыпчатой, с песчаных, лучше всего с новгородских, земель. Размяться он был не прочь, да и думать это не мешало.

Все-таки почему ребята стыдятся своих хороших порывов? Он же видел, как они мучились болью отличника, чужой болью. Почему им хотелось казаться более жестокими, чем они были на самом деле? И опять-таки, почему плохим быть не стыдно, а хорошим стыдно? Тут какая-то глупая загадка, кособочившая человеческие отношения, ибо добро есть добро, как и свет есть свет.

На рынке Леденцов сразу пробежал в картофельный ряд. Зимой тут лежали унылые груды, вся картошка была одного серого тона. Сейчас неокрепшая кожура имела свой цвет и даже оттенки. У каждой хозяйки интересные клубни. Розовые, продолговатые, ровненькие, как отполированные; круглые, вроде бы сиреневые, и такой яркости, словно их окунули в чернила да еще чуть-чуть прибавили серебристого блеску; маленькая и беленькая с кожицей-пленочкой, которую и чистить не надо; громадная, желтая, будто уже заправленная сливочным маслом, поэтому даже на вид сытная… К этой, к сытной, он и подошел.

— Это картошечка? — на всякий случай спросил Леденцов, озадаченный ее размерами и сливочной желтизной.

— Неужели апельсины?

— А чья?

— Моя и есть.

— Вернее, из какой земли?

— Так со своего огорода.

— Точнее, из каких мест?

— Новгородская.

Ему и велено купить новгородской, рассыпчатой. Десять килограммов, чтобы хватило надолго.

На улице, при скорой ходьбе сумки тяжелели. Он намеревался, как и было задумано, нестись с ними до дому, но подвернувшийся трамвай соблазнил. Леденцов угнездился на площадке, сразу вернувшись к прерванному размышлению, не отпускавшему его…

Коли стыдно быть хорошим… Но это же тупик! Коли стыдно быть хорошими, то какими остается быть? У них нет положительного идеала, даже самого завалященького, а тогда им некуда и двигаться. К кому, к чему? Черти парнокопытные! Шиндорге запугивать первоклашек не стыдно, Бледному выражаться при Ирке не стыдно, Грэгу не уступить места и положить гитару женщине на колени не стыдно, Ирке не по-девичьи хлестать вино и ходить распустехой не стыдно. А показать сострадание к чужой боли…

Подросток лет тринадцати сидел крепко и угрюмо. Рядом стояли две пожилые женщины. Одна смотрела в потолок с таким видом, будто сидеть ей век не хотелось; вторая разглядывала мальчишку, как заползшее в трамвай насекомое. Но обе молчали. Леденцову захотелось подойти и огреть мальчишку картошкой — новгородской, рассыпчатой. Не из таких ли мальчуганов проклевываются шатровые петушки?

Трамвай остановился. Леденцов нехотя, словно что-то здесь не доделал, вывалился на асфальт. Приехал и мальчишка.

— Гражданин, можно вас? — остановил его Леденцов.

— Чего?

— Ответь мне на один интимный вопрос.

— Домой надо…

— Скажи: у тебя протез?

— Какой протез?

— Деревянный, алюминиевый, пластмассовый… Короче, у тебя костяная нога?

— Нет…

— Может, плоскостопие или колченогость?

— Зачем…

— Ранен, контужен?

— Не контужен.

— Ага, значит, болен.

— Чем болен?

— Мало ли чем. Грипп, коклюш, свинка, а?

— Не болен.

— Ага, значит, устал.

— Чего вы ко мне прицепились?

— Тогда ответь мне, как мужчина мужчине: почему ты не отлип седалищем от места и не уступил его женщине, у которой наверняка и ноги болят, и грипп есть, и усталость лошадиная? А?

Мальчишка мгновенно насупился. Выходило, что к нему не бездельно пристал молодой рыжий парень, а остановил взрослый за допущенную провинность.

— Не знаю, — промямлил он, разглядывая асфальт.

— Ведь тебе что сидеть, что стоять. Так?

— Ну, так.

— Почему же не уступил?

— Не знаю…

— А ты подумай.

Со стороны их могли принять за братьев: старший отчитывает младшего, например, за то, что тот не хочет взять одну из тяжелых сумок. Уже прошли два трамвая, уже люди намекающе их поталкивали.

— Стыдно, — вдруг сказал мальчишка.

— Стыдно уступить место? — не поверил своим ушам Леденцов.

— Угу.

— Стыдно поступить хорошо?

— Все будут смотреть…

— Впредь не стыдись, — рассеянно отпустил его Леденцов.