Задиры

Ты разбил мое сердце, солгав,
И оставил меня, не прощаясь.
О холодок твоих глаз…

Мы приостановились около Энди, который заводил бензопилу. Пила взвизгивала и захлебывалась, стихала и ревела опять, доходя до пронзительного воя. Энди, улыбнувшись, кивнул нам и крикнул: «Приступаете?» И с многозначительным видом подмигнул, будто мы шли на какое-то опасное дело. Взявшись снова за пилу, он приставил ее обсыпанные опилками зубья к стволу огромной пихты. Взметнулся фонтан белых искр. Мы стояли, наблюдая за тем, как он делает подпил, и за деревом. Пила у Энди пошла слишком косо, ему пришлось выстругать прокладку и, вынув пилу, вогнать ее в зазор на несколько дюймов глубже подпила. Обойдя ствол с другой стороны, он снова приставил пилу. Когда дерево затрещало, покачнулось и со свистом пошло вниз, я отыскал взглядом мальчишку и увидел, что он во все глаза смотрит на сосну. Мне стало хорошо. Ведь я уже начинал тогда сомневаться, стоит ли вообще иметь с ним дело. Может быть, если много лет человек чему-то учится в мире, отличном от нашего, то это делает чужаком, будто стал говорить на каком-то другом языке, который хоть и похож на наш, но так отдаленно, что понять друг друга становится уже невозможно. Однако, когда я увидел, как он смотрит на падающее дерево, я подумал: «Вот оно! Как и всем, кого я знал, ему понравилось смотреть, как валят дерево. Это уж точно».

— Ну вот что, — сказал я, — мы здесь только свет застим. Пошли отсюда.

И вот Джо остается заводить лебедку, а Ли идет за мной через просеку к краю леса. Там, где кончается порубка, лежат сваленные в кучу, сучья и вялые стебли дикого винограда. За ними поднимается еще не тронутый массив леса с вытянутыми верхушками деревьев. Эту часть лесосеки я люблю больше всего. Она напоминает мне наполовину сжатое поле там, где за убранной полосой начинается стена еще не скошенной пшеницы.

Позади затарахтела лебедка. Я оглянулся. Джо сидел, как нахохлившаяся птица, на высоком сиденье, вокруг которого, как прутья из гнезда, торчали рычаги, тросы и провода. Радио располагалось рядом, его звук то доходил до нас, то вновь перекрывался шумом. Из выхлопного отверстия лебедки вылетел клуб голубого дыма, и я подумал, что этой машине от собственной тряски скоро придет конец. «Надо будет эту тарахтелку отправить на пенсию вместе со стариком», — сказал я. Мальчишка ничего не ответил. Мы пошли дальше. Вдалеке, там, где Джон обрубал сучья, раздавался стук топора. Казалось, бьет деревянный колокол. И еще гул транзистора, громкий при легких порывах ветра, а временами едва слышный. И все это вместе: и то, как складывался день, и эти звуки, и то, как Ли смотрел на падающее дерево, приводило меня в неплохое настроение. По-видимому, дело пойдет не так уж туго, как я думал вначале.

Тросы, идущие поверху к погрузочной мачте, начали подрагивать и покачиваться с легким бренчанием. Я показал их Ли.

— Вот где ты будешь вкалывать. А я посмотрю, выдержишь ли ты эту работенку с чокером. Ну, с богом, теперь уж не вороти нос, поздно.

Но мне хотелось его немного подразнить.

— Конечно, я не думаю, что ты продержишься до обеда. Но у нас всегда наготове носилки. — Я подмигнул ему: — Тут есть парень из Орланда. Он работает на другом тросе. Так вот он сможет тебе пособить, если ты начнешь отставать.

У Ли был такой вид, будто ему на передовой отдавали приказ, и он стоял навытяжку с плотно сжатыми челюстями. Хотелось просто подтрунить над ним, но я сам видел, что у меня получалась лишь первоклассная ворчня, точно как у старика Генри, а худшей манеры разговаривать с Ли не найти, да вот какой-то дьявол не давал мне остановиться:

— Сначала тебе наверняка все это не понравится. Но, между прочим, не думай, что я подсовываю тебе самую дрянную работу. (Хотя тут он был бы не так уж далек от истины.) Другую я не могу тебе дать. Более легкая вся связана с механизмами, и обучаться ей тебе бы пришлось слишком долго. Да и работать там небезопасно даже для тех, кто знает дело. К тому же у нас времени в обрез.

(Наверно, я разговаривал так сердито только потому, что знал, как тяжело таким желторотым, как он, цеплять чокер. Может, я действительно переусердствовал, стараясь быть пожестче, и внутри сам себя разносил за это в щепки.)

— Но одно уж наверняка — эта работа сделает из тебя настоящего мужчину.

(Просто не знаю, что меня тянуло за язык. Правда, одно могу сказать точно: я тогда думал, что рядом с ним я как-то слишком расслабляюсь, и поэтому считал, что должен внутренне зажать себя, так же, как я это делал, разговаривая с Вив вчера вечером, когда пытался объяснить ей нашу сделку с Ваконда Пасифик. Так я внутренне зажимался в разговоре со всеми, за исключением Джо Бена, но с ним я никогда, в общем-то, особенно не разговаривал…)

— Если тебе удастся выдержать первые три дня, то можно считать, ты дело одолел; если нет, то на нет и суда нет. Не ты один, полно других черномазых, которые тоже не смогли этим заниматься.