Задумчивая, мило оживленная

Я пришел к Стэтлеру чуть-чуть раньше времени, заказал выпить и стал смотреть на дверь. Она явилась ровно в два тридцать. На ней была отороченная бобром шубка, которой я не видел в те времена, когда мы встречались каждый вечер, и скромный, но изящный, дорогого вида синий костюм. Она была такой же красивой, какой я ее помнил, и, пока она шла через зал к моему столику, я видел, как все остальные мужчины в баре бросали на нее горящие взгляды.

Я не поцеловал ее, не пожал ей руку, я, кажется, улыбнулся и сказал «хелло», наверняка я помню только, что думал я в этот момент об одном: она не изменилась — и неуклюже помогал ей снять пальто.

Мы сели рядом, лицом к залу, и она заказала чашку кофе. Она никогда много не пила, и, как бы ни повлияли на нее события двух последних лет, к вину они ее не пристрастили. Я повернулся на сиденье, чтобы лучше ее видеть, и она слегка улыбнулась, зная, что я на нее смотрю, зная, что я ищу на лице ее след провала, тень сожаления.

— Ну как? — спросила она.

— Так же.

— Так же. — Она засмеялась коротко и беззвучно. — Бедный Питер.

Мне было не по душе такое начало.

— Что будешь делать в Сан-Франциско? — спросил я.

Она беспечно пожала плечами. Этого жеста я раньше за ней не замечал.

— Не знаю, — сказала она. — Искать работу. Охотиться за женихами. Размышлять о совершенных ошибках.

— Мне жаль, что все так получилось, — сказал я.

Она снова пожала плечами.

— Издержки производства, — сказала она. Она посмотрела на часы, и мы оба подумали о поезде, который ждет, чтобы увезти ее из этого города, где она прожила семь лет.

— Я пришла сюда не для того, чтобы поплакать тебе в жилетку, — сказала она. — Я кое-что должна рассказать тебе о той ночи в Бостоне, чтобы не было никаких недомолвок, а времени у меня очень мало.

Она заговорила, а я сидел, тянул свое виски и не смотрел на нее. Она говорила быстро и хладнокровно, ни разу не сбившись, словно все то, что случилось с ней в ту ночь, до последней маленькой черточки было так надежно уложено на полочках памяти, что до конца дней своих она ничего не сможет забыть.

По ее словам, в ту ночь, когда я звонил ей из Нью-Йорка, она одна сидела у себя в номере; поговорив со иной, она еще раз повторила свою роль

— в нее были внесены кое-какие изменения. Потом легла спать.

Когда ее разбудил стук в дверь, она некоторое время лежала неподвижно, сначала подумала, что ей это почудилось, потом решила, что просто кто-то ошибся номером и сейчас уйдет. Но стук раздался снова, ошибиться было уже невозможно, негромкий, сдержанный, настойчивый стук.

Она зажгла свет и села на постели.

— Кто там? — спросила она.

— Откройте дверь, Кэрол, прошу вас, — голос был женский, требовательный и низкий, слегка приглушенный дверью. — Это я. Эйлин.

«Эйлин, Эйлин, — тупо повторяла про себя Кэрол. — Не знаю я никаких Эйлин».

— Кто? — переспросила она, все еще не в силах проснуться окончательно.

— Эйлин Мансинг, — послышался шепот из-за двери.

— Ой, мисс Мансинг, — Кэрол соскочила с кровати босиком, в ночной рубашке, с накрученными волосами бросилась открывать дверь. Эйлин Мансинг шмыгнула из коридора, в спешке едва не сбив Кэрол с ног.

Кэрол закрыла дверь и обернулась: Эйлин Мансинг стояла возле смятой постели в крошечном номере, и лицо ее в резком свете единственной лампочки над кроватью было похоже на черно-белый набросок портрета. Это была красивая тридцатипятилетняя женщина, которая выглядела красивой и тридцатилетней на сцене и красивой, но сорокалетней вне ее. На сцене она выглядела на пять лет моложе благодаря четкой лепке лица и головы, а также поразительному запасу животной энергии, которую она источала. Довеском в пять лишних лет вне сцены она была обязана спиртным напиткам, часто ущемляемому честолюбию и, если верить рассказам, многочисленным любовным треволнениям.

На ней была та же черная юбка джерси и свитер, которые Кэрол заприметила, когда они возвращались со спектакля, поднимались вместе на лифте и желали друг другу спокойной ночи в коридоре. Апартаменты мисс Мансинг находились в нескольких десятках футов от комнаты Кэрол, наискосок по коридору и окнами выходили на площадь перед отелем. Кэрол почти машинально отметила про себя, что Эйлин Мансинг трезва, что чулки у нее слегка перекручены, а рубиновая булавка, которая была приколота на плече несколько часов назад, исчезла. Кроме того, губы у нее были только что накрашены, и накрашены наспех, неровно и слишком жирно, отчего в резком свете ее большой рот казался почти черным и как-то неуверенно сползал на сторону.

— В чем дело? Что случилось, мисс Мансинг? — спросила Кэрол спокойным и ободряющим, насколько это было возможно, тоном.

— У меня беда, — пробормотала женщина. Голос у нее был хриплый и испуганный. — Большая, большая беда… Кто живет в соседнем номере? — Она подозрительно взглянула на стенку, у которой стояла кровать.

— Не знаю, — сказала Кэрол.

— Кто-нибудь из наших?

— Что вы, мисс Мансинг! Из всей труппы на этом этаже только мы с вами.

— Хватит называть меня «мисс Мансинг»! Я вам еще не гожусь в бабушки.

— Эйлин.