Загадка да Винчи, или В начале было тело

Что я должен был думать? Деньги мужеложцев и падших женщин… Грабеж — вот чем занимались эти двое помимо поэзии и медицины, а еще говорят о Сорбонне! Кто знает, может быть, они сбежали из тюрьмы, а я делю с ними кров! Так я размышлял про себя, стараясь сохранять спокойный вид. Этот молодой — явно идиот, а старший определенно еще тот пройдоха: со своим лицом, внушающим доверие, с аристократическими манерами он легко вотрется в доверие к любому сердобольному и неосмотрительному человеку. Потому что очень может статься, что это никакая не болезнь, а самая обычная рана от укола шпагой и что эти стихи, заученные наизусть, принадлежат не ему, хотя в поэзии он явно знает толк.

Что ты там мараешь? Отчего ты вдруг умолк? Я же говорю, он боится, что мы отнимем его деньги, — сказал Франсуа.

Ну вот, он опять прочитал мои мысли.

Потом он добавил, что Фирмино, хотя сложен как атлет, не способен грабить и жульничать, — этому ремеслу обучить его не удалось. С тех пор как мы вместе, не он от меня учится, а я от него. Правду говорят, что здоровое яблоко может излечить гнилое. Он наставил меня на путь истинный, я мухлевал всего пару раз, но только ради забавы, как дети, которые воруют яблоки, хотя у их родителей есть яблоневый сад.

Я сказал, что, если они разбойники, я отдам им те немногие деньги, которые у меня остались.

И знаете, что Франсуа мне ответил?

Вообрази себе, что разбойники не посмели тронуть тебя, уязвленные твоей красотой.

Мы долго молчали.

Фирмино пил и внимательно наблюдал за тем, как я рисую.

Потом я встал, чтобы показать Франсуа рисунок, и он любовался им, как будто смотрелся в зеркала

Ты знаешь свое дело, — сказал он, — значит, такого Франсуа ты повезешь во Флоренцию?

Он задумчиво улыбнулся и, будто глядя сквозь меня, протянул руку и потрепал мне волосы. Его пальцы были ледяными.

Он поднес рисунок к огню, изображенное лицо скривилось, потемнело и исчезло со злой усмешкой.

У родника от жажды я стенаю;
Хочу сказать: «Прощай!» — кричу:
«Привет!»
Чужбина для меня — страна родная.
Надеюсь, там я, где надежды нет;
Хулу нежданно шлю хвале вослед;
Лишь тем одушевляюсь, что мертво;
Смеюсь сквозь слезы бог весть отчего.
Студь жжет меня, жара бросает в дрожь.
Нагой, как червь, я славлю щегольство,
Отвсюду изгнан и повсюду вхож.

В бесспорное я веры не питаю;

За явь охотно принимаю бред;
Случайность неизбежностью считаю;
Где разрешенье есть, блюду запрет.
Что всем знакомо — для меня секрет.
Хотя мое бесчисленно родство,
Наследства я не жду ни от кого;
С любым играю, не любя картеж;
С крыльца сойдя, боюсь упасть с него,
Отвсюду изгнан и повсюду вхож.

Из окна мастерской я вижу, что дождь продолжается и ночью.

Я могу уехать за границу этим летом. Когда я доберусь до места, первое, что мне нужно будет сделать, — обратиться в центральное отделение полиции. Я думаю, что именно там мне смогут помочь. Отчасти смогут помочь, я бы так сказал. Если я не попрошу слишком многого, хотя, возможно, мне следует быть решительнее и прямо заявить, что я прошу политического убежища.

Я знаю, что это серьезный шаг, синьор начальник, но я долго размышлял об этом, у меня есть пять-шесть близких друзей, даже им я ничего не сказал, потому что это трудно объяснить.

Я только что приехал, оставил багаж в гостинице и поторопился сюда, я успел увидеть только дома́ и прохожих, но я уверен, что в этой стране скромный, рядовой гражданин имеет свой вес в обществе. Это многое для меня значит, вы понимаете?

Я спокоен, я уже много лет спокоен, в первую очередь мне бы не хотелось, синьор (с некоторых пор мне нравится быть как можно более вежливым), чтобы вам показалось, что я экзальтирован, несмотря на то что политика действительно является одной из моих страстей, впрочем, у меня всегда их было множество.

Нет, синьор, я не могу выносить положения преследуемого, по крайней мере не в том смысле, какой в это слово вкладываете вы. Я закрытый, сдержанный человек, определенно застенчивый, а как вам известно, именно такие люди и составляют общество, если их не преследовать и дать им жить спокойно.