Загадка Фестского диска и змеепоклонники

От состояния в ту великую для меня минуту размышлений не осталось уже ничего. В потоке солнечного жара я кружил по опустевшим руинам. Мне не светила красота ни одной из тех знаменитых, изумительных греческих фигур — на рельефах боги утопали в султанах, париках и шкурах ягуаров, потрясали украшенными погремушками палицами, размахивали кадильницами с дымящимся копалем: это от жрецов — для народа, чтобы потом, в храмах, благоговейно склониться им над древними книгами…

Приземистые строения из камня на приплюснутых возвышениях, поднимающиеся над холмистой, но тоже приглаженной местностью; испаханные поля, кактусовые рощи, редкие деревья на межах. Пустота, сушь, забвение, тишина. Кроме постамента со змеями ни одно из строений помельче не было декорировано. Я усомнился, удастся ли мне узнать побольше о том, что произошло здесь столетия назад, но тут я обратил внимание на три каменные стелы. Они торчали в стороне — три многогранных каменных столба, покрытые барельефами. Я заглянул в книгу Пиньи Чана — он писал, что эти стелы обнаружили в каменном ящике, поэтому они прекрасно сохранились. Сейчас их выставили под небо, на сияющее солнце, на них были видны мельчайшие подробности.

Барельефы первой стелы, отчетливые благодаря резким теням, и ее календарные иероглифы говорили о цикле, который проходит планета Венера — воплощение Кецалькоатля, — о ее восхождении на небо и превращении в вечернюю звезду. Вторая стела несла сведения о создании кецалькоатлем — Венерой Эры Пятого Солнца, в которой мы с вами живем, и об открытии им кукурузы — драгоценнейшей пищи людей. Третья стела описывала магическую связь Кецалькоатля с вожделенным дождем и временами года, с календарем, вообще с временем, превращая его во владыку времени, календарного года, дождя и молний, сосредоточивая в его дланях силы, умения прежних богов в сфере сельского хозяйства.

Стелы были достоверными и уже внушали доверие, подтверждаемое датами, мысль историков о решенном жрецами, обдуманном ими создании этого единодержавного бога.

С середины первой и третьей стел глядели человеческие глаза. Два лица, казавшиеся в солнечном освещении живыми. Лицо, собственно было одно и то же, но с разными выражениями. Рот первого раскрыт в радостной улыбке. А ведь из широко раскрытой пасти меж челюстями змея явлено это ликующее лицо человека, опьяненного воздухом, торжествующего в преддверии жизни. Он только появился и еще вырывается, преодолевая сопротивление из утробы, и он принудил змея этого мифического года исторгнуть его на землю, к солнцу. Одурманенный первым вздохом и удивленный тем, что узрел, он восхищен тем, что обрел человеческое тело, родился, что будет жить!

Рот того же лица на другой стеле раскрыт, губы искривлены в горькой улыбке и страхе от вдруг явленного знания человеческой судьбой.

Я долго стоял там, и мы смотрели друг на друга, он — в своих двух воплощениях, и я все более убеждался в том, что это вовсе не лицо бога. Достаточно было вглядеться, вдуматься в это лицо, понять его черты, два его выражения, их смысл, чтобы без сомнения знать: это — человек. Столь лишенного внутреннего покоя и гордости, столь искаженного земными чувствами лица люди богу не придают. Богом здесь не был ни змей, ни человек. Богом было их соединение воедино: змея и порождаемого им человека. А такое мистическое сочетание можно объяснить, естественно, только одним образом — как отождествление двух состояний, в которых мы существуем: вначале хромосомная лента в яйцеклетке, потом возникшее в соответствии с ее генетической записью тело.

Я понял, что здесь попросту почитали естественный процесс жизни. Охватывающие человеческое лицо змеиные челюсти, ноздри гада и висящий язык создавали как бы обрамление, состоящее из двух разделяющихся лент. Что символизируют эти ленты, — я уже хорошо знал. Мне тотчас вспомнилось изображение человека на ацтекском барабане, как бы выныривающего из-под согнутой в ярмо некоей плетеной структуры. И здесь и там — думал я — запечатлено знание о происхождении человека или, конкретнее, о его прохождении через фазы разных состояний. Повторялись тропы, и эти рельефные изображения, казалось, различным образом излагают идею хромосом.

Многое говорило за то, что я не ошибался. В конце концов и в коцексах, у столь многочисленных в них удвоенных и одинарных змей нет своих человеческих голов — они их только исторгают вместе с телами. Как доказал Альфонсо Касо, на 15-й странице кодекса Нутталь в пасти пернатого змея — голова княжны З-Кремень. Вот и ее изобразили так, поскольку на уровне клетки ведь и князья являются всего лишь хромосомными лентами, как прочие смертные.

Теперь новое значение обрели приведенные Альфредо Лопесом Аустином в его книге о «Человеке-Боге» слова, которые распевали в Древней Мексике тольтеки, обращаясь к своему богу:

«Я — копия Старого, змея ночи».