Загадка и магия Лили Брик

Разумеется, жизнь любого человека сама по себе интересна и ценна, но она имеет право на внимание других людей лишь в том случае, если в этой жизни отражается время. Так что не обилием бытовых подробностей, любовно воспроизведенных домашними в ее жизнеописании, значительна персона Лили Брик, а тем, какое место она реально занимала в общественной и культурной жизни того времени.

Достоверный портрет человека, прожившего долгую и сложную жизнь, неизбежно требует для своего воссоздания разных красок. Попытка ограничиться только одной оказывает «модели» дурную услугу: в такой портрет просто невозможно поверить. Картина получается объективной при том лишь условии, что углы не сглаживаются, что правда предстает во всей своей наготе, без грима и умолчаний. Работа над полной драматизма, неразгаданных тайн и множества белых пятен биографией Лили Брик не была для меня ни в каком, даже самом условном, смысле прикосновением к идолу.

Для того чтобы вернуться к книге о Лиле Юрьевне, были и другие, еще более серьезные, основания. Объем наших знаний о ней за последние годы существенно увеличился. Приоткрылись секретные архивы спецслужб, и из них были извлечены неизвестные ранее документы. Появились новые мемуарные свидетельства. Стало еще очевидней то, что, конечно, было очевидно и раньше: жизнь Лили Юрьевны неотторжима от ее окружения, благодаря которому, если быть честным, она и осталась в истории. Так что волей-неволей новое издание книги в гораздо большей степени, чем первое, превратилось не только в книгу о самой Лиле Брик, но еще и в книгу о двух самых близких к ней людях: Маяковском и знаменитой ее сестре Эльзе Триоле.

В 2000 году в издательстве «Эллис Лак» вышла на русском языке аутентичная (поскольку сестры общались друг с другом по-русски) переписка Лили и Эльзы, содержащая множество очень важной информации об их жизни и раскрывающая их духовный мир, интересы, характеры, притом в непрерывном развитии. Без учета всего этого полные, объективные биографии двух знаменитых корреспонденток просто не могут существовать. В толстенный том вошли 295 писем, проделавших путь из Москвы в Париж и из Парижа в Москву между 1921 и 1970 годами. Чуть раньше, но практически одновременно, в Париже, в издательстве «Галлимар», вышла та же переписка, переведенная на французский язык, и в ней оказалось 1223 письма: все, что сохранилось в архивах двух столиц, притом, в отличие от русского издания, без каких бы то ни было купюр и изъятий.

Большинство купюр (купюр, не изъятий!), каковых в московском издании великое множество, касается в основном перечня посылаемых друг другу продуктов и одежды, а также (при очевидно целенаправленной селекции) нелестных характеристик тех или иных лиц из мира литературы и искусства (нелестные характеристики других — сохранены). Логика понятна: икорно-чулочных, шоколадно-блузочных, парфюмерных и им подобных деталей в опубликованных по-русски текстах и так — в избытке.

Однако текст французского издания, несмотря на то что он, как пишет популярный еженедельник «Пуэн», «при своем гастрономически-одежном изобилии похож на несъедобное пюре», имеет принципиально важную особенность: в полноте и неприкосновенности представленного в нем текста — демонстративный отказ от какой бы то ни было цензуры, имеющей своей целью идеализировать образы авторов переписки, навязать читателю то, и только то, о них представление, которое цензоры-душеприказчики считают пригодным для современников и будущих поколений.

Опять и опять до боли знакомое: своим, соотечественникам, можно знать лишь то, что специально для них отфильтровано, иностранным же — все, без каких-либо ограничений. На примере одного (лишь одного, но какого!) письма, забракованного для русского издания (отнюдь не про икру и чулки!), мы увидим, к чему это приводит. И напротив, французские публикаторы (с согласия, кстати сказать, В. В. Катаняна), отказываясь от функции цензоров, ничего от читателя не утаивая, не позволяют себе вторгаться в чужой текст и проводить отбор на свой вкус, давая тем самым возможность читателю делать свои выводы. Навязанная тенденциозность всегда дает лишь обратный эффект.

«Без гнева и пристрастия», — гласит старый принцип, дошедший до нас от древних римлян. «Без восторгов и умиления», — можно было бы еще добавить. Вот то, чем я руководствовался, готовя к печати это обновленное издание старой книги, заслужившей слишком лестное для меня внимание российского и зарубежного читателя.

СЛОМАННЫЙ НОЖ (Вместо вступления)

Зима 1976 года. Лютый рождественский мороз. В Москве гостит болгарский поэт — из поросли шестидесятников — Любомир Левчев. Мой друг. И — что гораздо важнее — друг Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского. Увы, Евтушенко в очередном заграничном вояже. Зато Вознесенский в Москве и — надо же, такая удача! — как раз завтра, 23 декабря, дает в Доме актера свой поэтический вечер. Конечно, он ждет нас. Конечно, оставит два кресла в первом ряду, хотя зал, в этом нет никакого сомнения, будет забит до отказа.