Загадка и магия Лили Брик

Загадки этого путешествия на том не кончаются. Елена Юльевна осталась в Лондоне и поступила работать в советское учреждение «Аркос» (All Russian Cooperative Society Ltd), которое выполняло тогда функции торгового представительства и одновременно служило каналом для связи между правительством Его Величества и самозваной властью большевиков, не признанной де-юре ни одной из влиятельных стран. Естественно, «Аркос», работавший отнюдь не только на Англию, с самого начала служил «крышей» для советских спецслужб, энергично начавших внедряться в различные западные структуры.

Каким образом дама непролетарского происхождения, вообще ни одного дня, ни при каком режиме, не состоявшая ни на какой службе, — домашняя учительница музыки, и только! — оказалась на этом боевом посту, сведений нет. Даже фальшивых… В некоторых источниках невнятно и глухо говорится о том, что ей помогло знание языков и что устроилась она на эту работу с помощью Лилиных связей. Какие именно связи помогли Лилиной матери получить столь теплое место под солнцем, — ответа на этот вопрос мы не имеем. Обе сестры деликатную тему предпочли обойти стороной. Но что же делать биографу, которому «обойти стороной» ничего не дозволено, если, конечно, он стремится к выяснению истины? Когда лак заменяет перо, таких вопросов, естественно, просто не существует…

Очевидно одно: возвращаться в совдепию Елена Юльевна не пожелала. И за Эльзой, отправившейся в Париж, не последовала тоже, хотя покинула родину вроде бы как раз для того, чтобы сопровождать свою дочь и участвовать в церемонии ее бракосочетания. Андре ждал невесту в Париже, и лишь через год с лишним после того, как Эльза выехала из советской России для регистрации брака, таковая, наконец, состоялась: мадемуазель Каган превратилась в мадам Триале и под этим именем осталась в истории.

В эмиграцию отправился и неудачник, которого Эльза отвергла: Роман Якобсон получил «научную командировку» в Прагу, где осело множество русских изгнанников — главным образом гуманитарных профессий. Научная командировка была тогда самой удачной формой легального отъезда: больше половины командированных в совдепию так и не вернулись. Перед отъездом Якобсон, хорошо знавший о настроениях Лили, предложил ей фиктивный брак, чтобы простейшим способом открыть и для нее дорогу в свободный мир. Если «Лилины связи» позволили ей устроить отъезд из совдепии матери и сестры, то что мешало бы ей повторить то же самое уже для себя? Впоследствии Якобсон говорил, что задуманное мероприятие лишь «случайно не получилось»: формула эта весьма загадочна и позволяет трактовать ее по-разному.

Год спустя, 19 декабря 1920 года, он писал Эльзе из Праги в Париж, чуть-чуть приоткрыв завесу над тем, что происходило тогда, осенью девятнадцатого, в жизни ее сестры: «Лиле Володя давно надоел, он превратился в такого истового мещанского мужа, который жену кормит-откармливает. Разумеется, было не по Лиле. Кончилось бесконечными ссорами: Лиля готова была к каждой ерунде придраться <…> У Лили неминуемо apnis lе beau temps[2] дождик <…> К осени 1919 разъехались, Володя поселился со мной (на Лубянском проезде. — А. В.), а зимой разошлись».

Про «омещанивание» Маяковского Якобсон сообщает конечно же со слов Лили — вот уж что совсем непохоже на этого лютого ненавистника мещанства в любом его проявлении! Нелепым представляется утверждение про «откармливание» жены — когда?! В полуголодное лето — девятнадцатого года… Если уж кто кого откармливал, то, скорее, Лиля Маяковского, а вовсе не он ее.

Наконец, очень сомнительно выглядит и другая версия, существующая в мемуаристике: будто бы Маяковский слишком «обольшевел» и тем вступил в противоречие с Лилиными убеждениями. Таковых в ту пору за ней и вовсе не наблюдалось — она не была ни за большевиков, ни против, и уж во всяком случае, зацикленная на любовных переживаниях, не могла принимать судьбоносных решений по мотивам идеологическим.

Скорее всего, разочаровавшись в своем окружении, не видя перспектив для кардинальных жизненных перемен, двадцативосьмилетняя Лиля решила оборвать унылую череду дней и начать новую жизнь в милом ее сердцу западном экстерьере. О том, что это было именно так, свидетельствует стихотворный экспромт Бориса Пастернака на подаренной ей в те дни рукописи поэмы «Сестра моя — жизнь».

Пастернак переживал тогда кратковременное увлечение Лилей — к таким мимолетным вспышкам страстей Лиле было не привыкать. Влюбленность эта, похоже, не имела естественного развития до победного конца, зато вошла еще одной страницей в бурную биографию Лили. Зная цену уникальным раритетам, она попросила влюбленного в нее поэта переписать свою поэму от руки и сделать ей дарственную надпись. Вместо посвящения Пастернак оставил стихотворный экспромт, смысл которого трудно понять, не зная все то, о чем сказано выше: «Пусть ритм безделицы октябрьской послужит ритмом полета из головотяпской в страну, где Уитман. И в час, как здесь заблещут каски цветногвардейцев, желаю вам зарей чикагской зардеться».