Загадка штурмана Альбанова

Но несомненно и другое. Он не всегда соизмерял свои силы с возможным, был вспыльчив, самолюбив. Да, он был очень смелым, но эта смелость, непродуманная, не подкрепленная опытом, при определенных обстоятельствах становилась пороком. Стараюсь быть беспристрастным, но, видимо, нельзя не согласиться с фактом, что он— начальник экспедиции и командир корабля, оказался, что в их положении самое страшное, психологически неподготовленным к тяжким испытаниям, которые преподнесла всем им судьба. При наличии на корабле более сильной индивидуальности, а такой, несомненно, был Альбанов, конфликт был неизбежен.

На первых порах все эти несовместимые с тяжелым полярным путешествием свойства характера не бросались в глаза, может, даже не замечались, но, обостренные тяжелой и продолжительной болезнью, приобрели галлюцинирующие формы. Твердость превратилась в упрямство, смелость— в безрассудство, предприимчивость и энергичность — в унизительную мелочность.

А болезнь Брусилова, судя по «Запискам...» Альбанова, была очень тяжелой: «Самую тяжелую форму цинги наблюдал я у Георгия Львовича, который был болен около 6 или 7 месяцев, причем три с половиной месяца лежал, как пласт, не имея силы даже повернуться с одного бока на другой. Повернуть его на другой бок было не так-то просто. Для этого приходилось становиться на кровать, широко расставив ноги, и, как «на козлах», поднимать и поворачивать за бедра, а другой в это время поворачивал ему плечи. При этом надо было подкладывать мягкие подушечки под все суставы, так как у больного появились уже пролежни.

Всякое неосторожное движение вызывало у Георгия Львовича боль, и он кричал и немилосердно ругался. Опускать его в ванну приходилось на простыне. О его виде в феврале 1913 года можно получить понятие, если представить себе скелет, обтянутый даже не кожей, а резиной, причем выделялся каждый сустав. Когда появилось солнце, пробовали открывать иллюминаторы в его каюте, но он чувствовал какое-то странное отвращение к дневному свету и требовал закрыть плотно окна и зажечь лампу. Ничем нельзя было отвлечь днем от сна; ничем нельзя было заинтересовать его и развлечь; он спал целый день, отказавшись от пищи. Приходилось, как ребенка, уговаривать скушать яйцо или бульону, грозя в противном случае не давать сладкого или не массировать ног, что ему очень нравилось. День он проводил во сне, а ночь большею частью в бреду. Бред этот был странный, трудно было заметить, когда он впадал в него. Сначала говорит, по-видимому, здраво, сознавая действительность и в большинстве случаев весело, но вдруг начинал спрашивать и припоминать, сколько мы убили в третьем году китов и моржей в устье реки Енисея, сколько продали и поймали осетров там же. Или начнет спрашивать меня, дали ли лошадям сена и овса. «Что вы, Георгий Львович, какие у нас лошади? Никаких лошадей у нас нет, мы находимся в Карском море на «Св. Анне». «Ну вот, рассказывайте мне тоже. Как так нет у нас лошадей?..» Так проводил Георгий Львович ночи. Любил, чтобы у него все время горел огонь в печке, причем чтобы он видел его и видел, как подкладывают дрова. Это ему надо было не для тепла, так как у него в это время болезни было даже жарко и приходилось открывать иллюминаторы, но он любил смотреть на огонь. В конце марта он стал очень медленно поправляться...»

После болезни Георгий Львович стал раздражительным, мнительным и капризным, его решения стали входить в противоречие со здравым смыслом, порой он, видимо, понимал это, но ничего уже не мог с собой поделать, взрывался по любому поводу, вместо того чтобы спокойно и строго обдумать создавшееся положение или дать возможность другим принять самостоятельное решение.

Невольно вспоминается его спор с Альбановым по поводу шлюпки, которую он предлагает, впрочем, даже не предлагает, а пытается приказать Альбанову взять ее с собой в путь по торосистым льдам. Альбанов, хорошо знающий Север, кстати, потому и приглашенный Брусиловым штурманом экспедиции, уверен, что строить нужно легкие нарты и каяки по типу эскимосских, которые можно легко перетаскивать по тяжелым торосам от одного разводья к другому. Брусилов же, срываясь на крик, не вдумываясь в реальность предлагаемого, скорее всего только ради принципа, приказывает готовить тяжелую промысловую шлюпку, под которую, если ее брать в путь, нужно строить чуть ли не тракторные сани.

Или эпизод со снаряжением, которое Альбанов берет с собой в дорогу. Оно принадлежит Брусилову, как и все на корабле, и Георгий Львович мелочно и скрупулезно несколько раз пересчитывает его, составляет подробный список и просит Альбанова потом непременно вернуть снаряжение, вплоть до каяков и нарт, построенных Аль-бановым, которые за дорогу, разумеется, развалятся. Валериан Иванович еле сдерживается, чтобы не взорваться: можно было подумать, что они отправляются не в тяжелый путь, который еще неизвестно чем кончится, а на легкую прогулку.