Загадка Таля. Второе я Петросяна

Виктор Васильев Загадка Таля. Второе «я» Петросяна

ЧЕЛОВЕК В ШАХМАТНОЙ ДРАМЕ

Далекий от шахмат читатель берет в руки эту книгу — можно представить себе такой случай. Шахматы своей популярностью соперничают сегодня с хоккеем и футболом. Шахматы возбуждают, их бурные перипетии покинули мир посвященных, трагические фабулы открыты всем, а шекспировские финалы поединков поражают воображение людей, никогда не передвинувших на доске ни единой фигурки. Разнообразнее и глубже обнажается человеческая сущность шахмат. Казалось бы, гений неизвестного изобретателя этого необыкновенного умственного феномена давно оценен человечеством, но нет! — шахматы не перестают изумлять! В наш век моделирования жизненных процессов математиками, биологами, инженерами шахматы также предстают моделью человеческих отношений, энциклопедией характеров, классификацией конфликтов двух индивидуумов, взятых в самом чистом виде.

Известно, что для обнаружения реакций организма современная наука применяет различные «датчики», опутывая подопытного сетью проводов, идущих к приборам, экранам, «самописцам», выводящим свои «кривые» и «прямые». Перед тем как поставить диагноз, врачи прогоняют пациентов по различным кабинетам — им нужны карточки многочисленных «анализов». И в этом ряду шахматная партия также оказывается неким своеобразным «датчиком». Помимо своего объективного значения, как произведение шахматного искусства, сила и красота которого могут быть действительно оценены лишь людьми, обладающими шахматным слухом и владеющими нотной грамотой шахмат, партия предстает инструментом проникновения в глубины и тайны человеческого характера. А шахматный поединок в целом, не говоря уж о всей шахматной судьбе человека, позволяет нарисовать аналитический портрет, изобразить характер и показать, каким именно социальным чертам общества соответствует тот или иной большой шахматист, дать художественную панораму его шахматной жизни.

Шахматист может скрыть все: систему своей подготовки к соревнованиям, личную жизнь. И в то же время… не может скрыть ничего! Тайное тайных его смотрит на мир в его партиях, а сам он в тот «звездный час», когда делает ход в решающей схватке, оказывается поистине тростником на ветру, детски беззащитным, открытым и доступным наблюдению. Поэтому серьезный и проницательный взгляд писателя все чаще останавливается на его судьбе…

Так оказывается возможным тот путь художественного анализа, который предлагает эта книга и который обозначается триадой: от человека к партии, а от партии вновь к человеку, но с новым, высшим знанием о нем, с обобщением его характера. Путь типичный и естественный для художника. Но можно пойти и дальше. Писатель-шахматист, счастливо соединяющий в себе знатока игры и литературный талант, позволяет себе риск как бы опустить среднее звено триады — сами партии! Мы говорим здесь «как бы» потому, что на самом деле автор держит шахматную сторону партии «в уме», перенося на бумагу ее психологический литературный сюжет.

Человек, познанный через его творчество (в данном случае через шахматное творчество), становится в этом повествовании Человеком с большой буквы, образом, построенным по законам художественной прозы.

Далекий от шахмат читатель берет в руку эту книгу и… не находит в ней ничего «специфически» шахматного — ни шахматных диаграмм с условным изображением фигур, ни столбцов с записью партий, ни комментариев специалистов к ним.

Он читает волнующую повесть о двух необыкновенных характерах. Захватывающую, почти приключенческую, почти детективную повесть о человеке в шахматной драме.

Но ничего не теряет и читатель-шахматист. Напротив, приобретает! Прежде всего — психологическое и, если можно так сказать, житейское объяснение и обоснование тех или иных шахматных поступков — ходов и партий, — которые ему хорошо известны, ибо оказали решающее влияние на современную историю шахмат. Он вновь берет эти партии, и течение их предстает для него в новом свете, в отблеске трагического решения, в духе вечной гамлетовской формулы, мучений и сомнений Раскольникова, прозрения Эдипа, просветленной интуиции Моцарта. Уже не только перечень вариантов и оценок, не только привычное и специальное «возможно и», «не проходило», «надежнее», но пушкинское — «когда к возвышенному миру стремясь задумчивой душой…» но человеческое, а не только шахматное предстает перед ним. Шахматное как часть человеческого!

Да и существует ли отдельное, независимое, абстрактно шахматное — вот в чем вечный вопрос, на который стремится ответить и эта книга. Вопрос, который задается и будет задаваться, пока люди играют в шахматы, и на который каждая шахматная эпоха отвечает по-своему (конфликт между этими двумя формулами не теряет своего напряжения, хотя ответов может быть только два).