Загадка Толстого

В этом решительном сражении естественно развернулся во всю колоссальный талант великого русского писателя. Он хотел изобразить умирание возможно более страшным, и это удалось ему в совершенстве. Нельзя сильнее передать ужас и одиночество человека перед лицом ожидающей его смерти. Иван Ильич видит, что его «ближним» нет до него никакого дела. Жена и дочь, сами этого не замечая, с грустными лицами разыгрывают над умирающим (как позже над трупом) утонченную, привычную комедию скорби; ближайшие друзья, вздыхая, отправляются играть в винт из дома, пораженного смертью; доктор, «свежий, бодрый, жирный, веселый», входит к больному и «Иван Ильич чувствует, что доктору хочется сказать: «как делишки?», но что и он чувствует, что так нельзя говорить, и говорит: «как вы провели ночь?»...Nos semblables nе nous aideront pas, on mourra seul»{60}, своим зловещим, «успокоительным» тоном говорил «безбожникам» Паскаль. «Смерть Ивана Ильича» — гениальная художественная иллюстрация к этим страшным словам. Иллюстрация, пожалуй, не нова: когда умирал Николай Левин, все (то есть брат его, любовница, свояченица) «одного только желали, чтоб он как можно скорее умер, и все, скрывая это, давали ему из стклянки лекарства, искали лекарств, докторов и обманывали его, и себя, и друг друга». Держа в своей руке руку умирающего брата, Левин «вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем номере, свой ли дом у доктора... Ему захотелось есть и спать». Только прежде обо всем этом говорилось вскользь несколькими строчками, и за смерть брата Левин, а с ним и читатель, сейчас же получал компенсацию в виде беременности Кити. Иван Ильич, как Позднышев, только расставил точки на многозначительных i прежних произведений Л.Н.Толстого. Он никого не винит или, по крайней мере, не хочет никого винить: он знает, что все это не может быть иначе, что живые не могут понять мертвых, а умирающие — живых. Он только спрашивает себя: «Зачем, за что весь этот ужас?»

Толстой-моралист принял на себя обязанность ответить на вопрос Ивана Ильича. Его цель ведь заключалась в том, чтобы сначала напугать людей, а потом примирить их со смертью. Первая часть задачи удалась ему слишком хорошо: Толстой умел пугать, когда хотел. «Смерть Ивана Ильича» вряд ли не самое общечеловеческое произведение всего современного искусства{61}. Ромен Роллан рассказывает, что ему приходилось слышать, как мирные обыватели французской провинции, стоящие очень далеко от искусства и почти ничего не читающие, отзывались о «Смерти Ивана Ильича» с глубоким волнением (avec une emotion concentr?e). Волшебной силой искусства гениальный русский граф и простые люди другого народа объединились в общем настроении, «заразились», как любил говорить Толстой, общей лихорадкой томительного, смертельного страха. Но для чего же так напугал французских обывателей автор «Смерти Ивана Ильича»?

Толстой обещает за страхом успокоение. Ведь его повесть, как трагическая поэма Иова, имеет свой всем известный happy end. Гениальный архитектор одним движением руки перебросил мост между ужасной мукой Ивана Ильича и его безнравственной жизнью. Стоит ему раскаяться в безнравственной жизни и «то, что томило его и не выходило... «вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон», и смерти нет — «вместо смерти был свет», и даже боль перестает быть болью. «Ну что ж, пускай боль», — говорит Иван Ильич, который до раскаяния три дня, не умолкая, кричал так, «что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его». Я понимаю, что тут художник смело хочет проникнуть в тайны загадочного психофизического явления. Я готов даже верить в возможность гениальной интуиции Толстого. В эту таинственную дверь нас пускают по одиночке и каждый человек производит только один опыт, о котором другие не узнают. Признаюсь однако, что божественная природа толстовского гения для меня больше, чем обычная литературная метафора. Я готов верить, что этот человек мог постигнуть внеопытное, он мог угадать то, что людям знать не дано. Но если интуиция художника оказывается как нельзя более подходящей к его излюбленной моральной идее и даже для нее необходимой, я инстинктивно начинаю сомневаться. А если, опираясь на интуицию, философ хочет перебросить мост там, где перебросить его запрещают факты и логика, — то уж не может быть сомнений: ясно, что и мост, и уверенно ходящий на нем моралист должны оборваться per inane profundum{62}.