Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции

Как правило, это люди небогатые и малоизвестные. Если имена Мирабо, Сийеса, Лафайета и многих других лидеров Учредительного собрания были известны всей Франции задолго до 1789 года, то в 1791 году члены нового Собрания сами еще не были знакомы друг с другом: когда 5 октября 1791 года делегация Собрания отправилась представляться королю и тот попросил главу делегации, некоего Дюкастеля, представить ему своих коллег, Дюкастель извинился и сказал, что «он их не знает». Что же касается их доходов, то граф Ламарк, друг покойного Мирабо, презрительно говорил, что «девятнадцать двадцатых этой Ассамблеи имеют лишь калоши и зонтики вместо карет».

Естественно, в новом Собрании были «правые» — консерваторы или реакционеры — и «левые», то есть те, кто стоял за перемены. Разница с Учредительным собранием состояла в том, что «правые», или «фейяны», — это были единомышленники «левых» Учредительного собрания, тех, кто «сделал» революцию в 1789 году. Революция идет вперед, и бывшие «левые» очень быстро становятся «правыми». То же самое случится с «левыми» Законодательного собрания, которые станут «правыми» в Конвенте.

В Законодательном собрании 745 членов, из которых (как утверждает словарь Лярусса) человек 250 или несколько больше — «правые», 350 — «центр» и 136 — «левые», которых современники называли «якобинцами, или кордельерами». Это-то и был зародыш будущей партии жирондистов. Именно в Законодательном собрании выдвинулись в лидеры те, кому посвящен этот очерк, Бриссо, Верньо, Гюаде и прочие.

Марат позже иронически называл их «государственными людьми», имея в виду, конечно, что быть государственным человеком — очень плохо. Но Марат, безусловно, заблуждался. Наблюдатель, некий Рейнгард, ехавший с ними в сентябре 1791 года из Бордо в Париж, так их характеризует: «Очаровательная молодежь, полная энергии и прелести, необыкновенно пылкая и безгранично преданная идеям».

С такими данными они быстро возглавили влиятельную партию в Собрании, во многих случаях могли вести Собрание за собой. Но вот как государственные люди они оказались не на высоте.

Жирондисты и революционная война

Первый поворот судьбы — война, а точнее — борьба за то, чтобы воевать.

«Почему воевать?» — спросит меня читатель нашего времени. Прежде всего он должен помнить о том, что в XVIII веке война не считалась чем-то чудовищным или даже особо нежелательным. Если есть причина или хотя бы убедительный предлог, отчего же не повоевать?

Правда, министерство — стоявшие тогда у власти фейяны — воевать не хотело. Фейяны предпочитали мир, с тем чтобы спокойно управлять страной вместе с королем согласно новой конституции. Позиция довольно здравая, но… непопулярная. Общее настроение было в пользу войны.

Так, дворяне («бывшие» дворяне, ибо титулы и сословия были отменены еще два года назад) были не прочь повоевать. Для них это было профессией, возможностью прославиться или хотя бы отличиться.

В пользу войны выступали и придворные советники короля. Они полагали, что престиж королевской власти сильно упал (так оно и было) и что небольшая победоносная война позволит поправить дело.

Совсем иначе смотрели на войну в кружке королевы. Там настроения были самые мрачные: Франция поражена тяжелой болезнью, положение почти непоправимо. Остается надеяться лишь на иностранные войска, пусть будет война. Франция ее, разумеется, проиграет, потому что армия дезорганизована — ну что ж, придется расплатиться одной-двумя провинциями, не впервой. Это скромная плата за ту катастрофу, что произошла в стране в последние пять лет. Пусть иностранные войска войдут в Париж и восстановят порядок.

Если еще учесть, что войны хотели также и жирондисты (почему — скажем чуть ниже), то получается, что в стране было почти полное единодушие: давайте повоюем! Правда, против войны были министры, но в годы революции быть министрами невыгодно: вы за все отвечаете, а власти у вас почти что и нет, если вы не готовы во всем потакать сегодняшним настроениям. И министерству без союзников было не устоять.

Впрочем, не совсем уж без союзников. Был один довольно влиятельный и проницательный человек, решительно выступавший против войны. Читателя, вероятно, удивит имя этого человека: то был Максимилиан Робеспьер.

Поражение, говорил Робеспьер, может привести страну к катастрофе, а победа… победа грозит тем, что какой-нибудь удачливый и честолюбивый генерал станет диктатором — «Кромвелем», как любили говорить тогда, вспоминая опыт английской революции.

Робеспьер был даже более прав, чем он сам думал. Он полагал, что война приведет к одному из двух зол; на самом же деле результат был такой: сначала поражения и военно-революционная истерия, а потом все-таки победы и, как их результат, — приход к власти «Кромвеля», то бишь Бонапарта.