Загадки Петербурга II. Город трех революций

Своенравная судьба сатирика имела склонность к трагикомическим коллизиям, что выяснилось уже при издании его первой книги «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова». В типографии наборщики читали рассказы Зощенко вслух, все работники хохотали до упаду и, видимо, со смеху перепутали обложки — часть тиража «Рассказов Назара Ильича господина Синебрюхова» вышла в обложке книги Константина Державина «О трагическом». Может, оно и вернее, какой тут смех, это беда-бедишка, как говаривал кроткий Назар Ильич Синебрюхов, повествовавший о горьких и страшных вещах: о германской войне и газовой атаке, о возвращении домой, где его не ждали; о том, как его едва не порешили лихие босячки, а комиссары упекли в тюрьму. Современность, с войнами, революциями и началом советской жизни, оказывалась в несомненном родстве с волшебным миром Гоголя: в рассказах Назара Ильича появляется прекрасная полячка и «голова» сельсовета Рюха, гиблое место и страшная ночь, прикинувшаяся собакой нечистая сила и мертвецы с отросшими когтями. Но главным чудом книги Зощенко стал новый, небывалый в литературе народный язык его эпохи, он-то и заставлял людей смеяться, читая о совсем не смешных вещах. Наверное, так повествовал бы герой «Вечеров на хуторе близ Диканьки» пасечник Рудый Панько, доведись ему родиться в новые времена. Вспоминая о веселье, царившем в типографии при наборе «Рассказов Назара Ильича господина Синебрюхова», Елизавета Полонская писала: «Кто-то вспомнил о том, что такой же успех имели у наборщиков „Вечера на хуторе близ Диканьки“».

Рассказы 20-х годов принесли Зощенко всенародную славу, такая слава выпадала немногим русским писателям. Cобратья по перу пытались объяснить славу Зощенко тем, что он высмеивал мещанство, но вся советская литература с первых шагов обличала и высмеивала мещанство, почему же вся слава ему одному? Оказывается, Зощенко принадлежало открытие нового социального типа: «Вот в литературе существует так называемый „социальный заказ“, — писал он Горькому. — Мне хочется передать нужный мне тип, тип, который почти не фигурировал раньше в русской литературе. Я взял подряд на этот заказ. Я предполагаю, что не ошибся». Что же это за неведомый тип, не замеченный прежней литературой и современными писателями? Этот тип заполнял городские улицы, когда сотни тысяч усталых, замызганных, косноязычных людей возвращались после работы в свои углы[62]. Большинство исполнителей «социального заказа» видели в них однородную, безликую массу и брезгливо отводили взгляд. Характерна дневниковая запись К. И. Чуковского в 1924 году: «В Сестрорецке…В курорте лечатся 500 рабочих — для них оборудованы ванны, прекрасная столовая… порядок идеальный, всюду в саду ящики „для окурков“, больные в полосатых казенных костюмах — сердце радуется… Спустя некоторое время радость остывает: лица у большинства — тупые, злые… Им не нравится, что „пищи мало“… окурки они бросают не в ящики, а наземь, и норовят удрать в пивную, куда им запрещено». А как ужасны общежития и коммуналки, где они уплотнены до потери человеческого облика! Рассказы Зощенко осветили этот пласт угрюмой человеческой глины, и он вдруг ожил, обернулся сотнями лиц и характеров, десятками типажей. Жизнь узнавала себя как в зеркале и смеялась вместе с автором рассказов, читатели обнаруживали, что окружены персонажами: «Да это прямо из Зощенко!» И скоро стало непонятно — то ли писатель заимствует сюжеты из жизни, то ли она сама стилизуется «под Зощенко». В жестком колорите его рассказов, в корявом языке персонажей открылся целый мир, и в отношении писателя к этому миру было, по его словам, «меньше иронии, чем настоящей, сердечной любви и нежной привязанности к людям».