Загадки Петербурга II. Город трех революций

Это была правда: в апреле — июле 1917 года Сталин снимал комнату в квартире Штакельбергов. По просьбе знакомого они приютили вернувшегося из ссылки революционера, и Сталин прожил у них почти четыре месяца. Короткости между ним и семьей Штакельбергов не было (в семейные анекдоты вошло то, что будущий вождь однажды тайком съел их котлеты), но он несомненно их помнил. Едва ли он вступился бы за баронскую семью, но Наталья Сергеевна попала в точку — ленинградские следователи испугались ее угрозы. Через неделю ее освободили, и августовским утром 1930 года она стояла на Литейном проспекте с забинтованной головой, с лицом, покрытым после фурункулеза шрамами, держа шубу, в которой ее зимой привезли в тюрьму. У нее не было сил дойти до Финляндского вокзала, не было денег доехать до Левашово, где жила семья. Наталья Сергеевна остановила извозчика, попросила довезти ее до вокзала и дать рубль на поезд, а в плату взять ее шерстяную кофту. Старик извозчик молча выслушал ее, помог сесть в пролетку, на вокзале она протянула ему кофту, но «он отстранил мою руку: „Наденьте, я тоже человек“, снял шапку, достал из-под подкладки рубль, перекрестился и протянул мне его: „И чего теперь только с людьми не бывает!“» Соузники Н. С. Штакельберг сравнивали историю ее спасения с нежданным спасением Гринева из пушкинской «Капитанской дочки»[83].

Убеждение, что честь дороже жизни, помогло сохранить стойкость многим участникам «академического дела». «Все ли вы взвесили?» — спросил следователь Николая Павловича Анциферова. «По моему лицу он понял, — вспоминал Анциферов, — что я взвесил на весах жизнь и честь, что я на все готов, и прекратил допрос». Николай Павлович Анциферов — человек замечательный, его духовная высота, глубокая религиозность и нравственная твердость привлекали к нему самых разных людей, он, сам не зная того, для многих был опорой в самых страшных испытаниях. Спустя годы после «академического дела» профессор Б. М. Энгельгардт спросил его при встрече, не он ли написал на стене камеры-одиночки Дома предварительного заключения:

Смерть и Время царят на земле, —
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви[84]

.

Энгельгардт увидел эту надпись, когда оказался в этой камере, и угадал, что ее сделал Анциферов. Позднее, в 1956 году, «один профессор-филолог спросил меня о том же, — вспоминал Николай Павлович. — В то время, когда он сидел в Крестах, ему сказали, что всех заинтересовала надпись, сделанная на окне Анциферовым. Это были те же слова». Его жизни сопутствовали невыдуманные легенды: в городе долго помнили, что в 1929 году Анциферова отпустили из Дома предварительного заключения повидаться с больной женой. В лагере на Беломоро-Балтийском канале он работал коллектором, и после его освобождения домик коллекторской продолжали называть «анциферовским». Он узнал об этом через несколько лет, когда ехал в командировку на Беломорканал. Поезд проходил знакомые места, и оказалось, что его попутчики, отец с сыном, хорошо их знают. Николай Павлович спросил, цела ли коллекторская на Медвежьей горе. «Мальчик оживился: „Это вы об Анциферовом домике?“ — „А кто это — Анциферов?“ — „А я почем знаю? Так прозвали маленький домик, где раньше хранили камни“. — „Позвольте представиться, — сказал я шутливо. — Этот мифический Анциферов перед вами“». После смерти Н. П. Анциферова его судьба и творческое наследие долго оставалось «мифом», его книги не переиздавали, имя было известно немногим. В 70-х годах в бесцветной книге о Петербурге Серебряного века мне попалась страница дивной прозы, и я не могла понять, какое озарение нашло на автора. Секрет оказался прост — это был отрывок из «Души Петербурга», без кавычек и без упоминания имени Анциферова.