Загадки Петербурга II. Город трех революций

Никакого суда, конечно, не было, обреченным оглашали приговор уже на месте казни. Статья в газете «Последние новости» описывала заведенный в петроградской ЧК порядок: в нижнем этаже дома на Гороховой было помещение с табличкой «Комната для приезжающих» — камера смертников. «Жильцы долго не засиживаются, проводят день и ночь, а в следующую ночь от 3 до 4 часов производится отправка на место казни… Женщины и мужчины находятся вместе. В 1921 году, в дни больших расстрелов, комната бывала битком набита приговоренными». На них надевали наручники и ночью увозили в грузовиках на артиллерийский полигон по Ириновской железной дороге. За грузовиками шли легковые машины, «в них размещаются лица, тем или иным способом участвующие в казни. Здесь непременно находится следователь, который в последний момент, когда уже приговоренный стоит на краю ямы, задает последние вопросы, связанные с выдачей новых лиц. Такие вопросы обязательно задаются каждому приговоренному. Тут же помещаются 2–3 спеца по расстрелам, которые выстрелом в затылок из винтовки отправляют на тот свет. Кроме них, 5–6 человек… со специальными обязанностями — снимать наручники, верхнее платье, сапоги и белье и подводить жертву к стрелку-палачу».

В ночь на 25 августа был казнен 61 человек, из них 16 женщин. Их гибель со временем обросла легендами, говорили, что грузовик, в котором везли Гумилева и других приговоренных, по пути сломался и им пришлось стоять в кузове, дожидаясь, когда его починят. Почти все казненные были молоды: больше половины из них были в возрасте от 19 до 30 лет, 14 человек в возрасте от 31 до 40 лет (среди них В. Н. Таганцев — 31 год и Гумилев — 35 лет). Убивали семьями: среди расстрелянных супруги Таганцевы, Эубер, Акимовы-Перец, Гизетти, Комаровы, брат и сестра Перминовы; о вине жен сообщалось: «сообщница во всех делах мужа». Осиротевших детей отправили в специальные детприемники, маленькие дети Таганцевых попали в разные детские дома, откуда их с трудом вызволили родственники. Опубликованный в «Петроградской правде» перечень «преступлений» казненных не мог убедить горожан в существовании реального заговора, но это не волновало Агранова и петроградских чекистов, их целью было устрашение. Об этом недвусмысленно заявил член президиума ВЧК Менжинский: «Виноваты [они] или нет — неважно, а урок сей запомните!»

Историки получили доступ к документам по делу Таганцева лишь в середине 90-х годов. 382 тома следственных материалов подтвердили правоту тех, кто не верил в заговор: «сценарий» дела «Петроградской боевой организации» был создан Аграновым, и по этому обвинению казнили больше 100 человек. Преподанный властью урок вызвал у петроградской интеллигенции даже не страх, а ясное предчувствие грядущего. После мартовских послаблений забрезжила надежда, что жестокость военного коммунизма была временной и теперь, когда власть укрепились, вернется нормальная жизнь. Для писателей смерти Блока и Гумилева обозначили черту, за которой требовалось определиться: или эмиграция, или готовность работать в новых советских условиях. Нина Берберова писала: «…тот август — рубеж. Началось „Одой на взятие Хотина“ (1739), кончилось августом 1921 г., все, что было после (еще несколько лет), было только продолжением этого августа: отъезд Белого и Ремизова за границу, отъезд Горького, массовая высылка интеллигенции летом 1922 года, начало плановых репрессий, уничтожение двух поколений — я говорю о двухсотлетнем периоде русской литературы; я не говорю, что она кончилась, — кончилась эпоха».

Посмертные судьбы Блока и Гумилева были разными. Поэзия Александра Блока не попала под полный запрет, однако идеологи советской культуры неизменно подчеркивали ее чуждость. В десятую годовщину смерти Блока Луначарский писал о нем: «Последний поэт-барич мог петь славу даже деревенскому красному петуху, хотя бы горела его собственная усадьба… Но революция пролетарская, но ее железная революционная законность, ее насквозь ясное просветительство… ее крепкий и напряженный труд по составлению нового планового хозяйства — все это никак не могло войти в мозг и сердце последнего поэта-барича». Имя Гумилева было вычеркнуто из истории русской литературы ХХ века, его стихи были под запретом. Но о нем не забывали. В 20-х годах Маяковскому не раз приходилось на выступлениях отвечать на записки из зала: «Вот тут пишут, что Гумилев хороший поэт. Это неверно: Гумилев хороший контрреволюционный поэт». В 60-х годах ленинградские деятели культуры предприняли попытку «реабилитации» поэта, из-под спуда была извлечена старая байка, что Ленин-де не велел расстреливать Гумилева, да запоздала телеграмма вождя. Появилась еще одна версия о причине его гибели: некий офицер, знакомый Гумилеву по фронту, пытался вовлечь его в антисоветскую организацию, тот отказался, но «предрассудки дворянской офицерской чести не позволили ему пойти с доносом».