Загадки советской литературы от Сталина до Брежнева

К тому же в раскруте общественной истерии на отношение Федина к происходящему влияли дополнительные обстоятельства. Он многое видел и знал изнутри из того, о чем мы узнаём только теперь, десятилетия спустя. История эта была трагической. Один из жестоких извивов и переплетов холодной войны, стремлений ко всеобщему превращению искусства в игрушку политики, а художников в фишки большой игры. История поздних прозрений поэта, страстного желания «быть живым, живым и только — живым и только до конца» (говоря его стихами), одиночества среди людей, взрывов честолюбия, семейных неурядиц и т.д. Нервный напряг той поры, со всеми его крутыми и противоестественными сплетениями, через два года свел Пастернака в могилу.

Трагизм и долгая неясность многих обстоятельств и событий породили так называемый «пастернаковский миф». Тот самый, который стремится развенчать в своей книге «Отмытый роман» Иван Толстой.

Сам Нобелевский комитет в данном случае пребывал далеко не на нейтральных вершинах Парнаса. Скажем, в самый чувствительный момент движения творения к высокой цели выяснилось вдруг, что роман представлен уже на множестве языков мира. Отсутствует лишь публикация на родном русском. Такая «техническая малость» ломала основы, подрывала все правила. Становилась непреодолимым препятствием для Нобелевского комитета. В самом деле, можно ли возвеличивать и ставить в пример векам и народам художественное создание, которое не опробовано читателем на языке оригинала? Альбер Камю, выдвинувший автора на Нобелевскую премию, русского языка не знал. Текста в оригинале читать не мог. На веру бралось утверждение, что роман замечателен, потому что незамечательным быть не может.

Что же в таком случае делать? Как быть? Немного отложить и подождать? Не-е-т! Тут через свою прямую и косвенную агентуру, имевшую, кстати, доступ, как это показывает автор-документалист, и в сам Нобелевский комитет (в книге названы конкретные фамилии, чины и должности), в дело вмешалось вездесущее ЦРУ. И роман ударным порядком появился на русском языке в крохотных, если не фиктивных, издательствах Италии и Голландии, где русских читателей было не больше, чем Пальцев на руке.

«“Доктора Живаго” по-русски выпустило ЦРУ — американская разведка», — свидетельствует И. Толстой. Повторим — обозреватель американской радиостанции «Свобода». Уж ему-то нет никаких резонов подобным образом искажать былую картину. Ожесточение схватки двух систем не оставляло места нейтралам. Даже Нобелевский комитет, как видим, обращался иногда в волонтера холодной войны.

В то же время идеологическая зловредность автора и его сочинения в СССР, если даже взять только официальные мерки и позиции, явно преувеличивались. Еще в 40-е годы Б. Пастернак разделял многие революционные большевистские иллюзии и слагал поэтические гимны «вождю народов» Сталину. Ничуть не преуменьшая значения высших художественных достижений и созданий Пастернака, Иван Толстой имеет основания утверждать: «Он принял большевизм настолько, что, к своему запоздалому ужасу, стал советским поэтом, членом правления Союза писателей, обладателем специальных талонов на “место у колонн” и на такси. Можно ли представить в этой роли Ахматову, вообразить литфондовскую дачу Мандельштама, личного шофера Цветаевой?»

Но, пробивая дорогу многострадальному детищу — роману «Доктор Живаго» — порой сомнительными путями и средствами, Б. Пастернак, как уже сказано, боролся не только за свое место на литературном Олимпе и связанные с этим выгоды. А так это нередко вольно или невольно выходит у автора книги. Его творение было выстрадано опытом жизни, имело непреходящую духовную ценность. Это и составляло живую сложность происходившего.

Освободительной устремленностью своего труда автор «Доктора Живаго», безусловно, опередил многих литературных современников, работавших с ним рядом. Исполнил свой высший долг художника и человека.

Между тем в политическом смысле, как уже сказано, «Доктор Живаго» достаточно нейтрален. Роман о любви, праве на счастье и свободе человеческого выбора в любых обстоятельствах эпохи, при любых режимах. А не только при советском строе. Иначе, конечно, повторюсь, автор и не рискнул бы предложить его в подцензурный журнал.

Шабаш тогдашних злоречий возбуждала пресловутая большевистская нетерпимость: «Кто не с нами, тот против нас». Плюс оскорбленное, почти крепостническое чувство — какое право имел автор книги, отвергнутой внутри страны, печатать ее за рубежом?! То, что сейчас кажется азбукой литературной жизни, выглядело тогда как государственная измена.