Загадочная гравюра

Вот тогда мне и стало жутко. Что же такое стало ясно Ромке с его инфракрасным видением? И что же все-таки с такой силой бросило его на икону, хотя змеи никогда не охотятся на неподвижные предметы, тем более — на неодушевленные?

Я снял своего «святого» со стены и понес другому чудотворцу — Сережке Троянцу. Прозвище его говорило само за себя. Он знал и умел все. Немного рисовал, неплохо писал стихи, отлично фотографировал. Но лучше всего он играл — играл человека, который знает и умеет все. И в этом ему помогал блестящий дар импровизации: он мог выдумать что угодно — от падежей несуществующего языка до шкалы для еще неоткрытого состояния материи. Он знал толк в живописи. Но даже если б он никогда о ней не слышал, мне все равно было не к кому обратиться.

С этого момента и начинается вторая жизнь Николы. Вернее, не Николы, а «загадочной гравюры», как теперь с нашей легкой (по невежеству!) руки называют ее все специалисты. Или, еще вернее, — и Николы, и «Фантастической гравюры». Потому что неожиданно для нас обоих мы стали открывателями еще одной самой уникальной в мире картины.

Сережка Троянец выставил против иконы всю свою дьявольскую изобретательность, а также многочисленных друзей — художников, химиков и даже одного криминалиста. Ее фотографировали через все мыслимые фильтры. Просвечивали рентгеновскими и ультрафиолетовыми лучами. Рассматривали в микроскоп каждый мазок кисти на ее поверхности. Мне кажется, хотя это до сих пор от меня и скрывают, что ее варили в кастрюле и долго выпаривали на медленном огне. В общем, подробностей я не знаю, но в результате всех ухищрений им удалось снять верхнюю пленку краски — обыкновенную яичную темперу, действительно наложенную Алексой Петровым в 1293 году на еще более древнюю роспись. То есть, именно росписью-то и нельзя было назвать впервые обнаруженную нами обработку дерева, меняющую саму структуру поверхности на глубину приблизительно в 2 мм. Это были как бы многократно наложенные и проявленные изображения, не красками, а каким-то неизвестным науке стереофотоспособом. При всей необычности лика святого, при всей его исключительной одушевленности и, между прочим, при всей нашей подготовленности к чуду, открытие оказалось ошеломляющим. На нас, навсегда вживленное в дерево, глядело неземное трехглазое лицо!

Древний новгородский художник искусно воспользовался кистью, чтобы придать ему человеческие черты. Нигде не отступив от общего контура, сохранив рисунок, ткань картины, он вместе с тем придал каждой линии собственную интерпретацию. Превратил в реденький хохолок пляшущее над теменем голубоватое пламя. Третий глаз во лбу, чтоб не смущать мирян, замаскировал в странный, но не противоестественный узел морщин. Плотные выступающие образования по бокам головы сделал слегка оттопыренными, посаженными низко, почти у самого подбородка ушами. Два веерообразных пучка щелевидных отверстий стали диковатыми, чуточку асимметричными усиками. Безгубый, немного вытянутый вперед, абсолютно круглый рот оказался завитком бороды, так что живописец с трудом втиснул под усы маленький новый ротик с крохотными, едва намеченными губами. Потом оживил привычными красками непривычные для нашего глаза цвет лица и одежды, убрал многочисленные черные пятна фона, и получилась незаурядная, но вполне земная икона. Так сказать, обыкновенный чудотворец.

Но как он попал к Алексе Петрову? Кто же позировал еще более древнему анониму, искусство которого на простом куске дерева донесло до нас неподвластную времени информацию? Хотя нет. Так и такими средствами мог писать только тот, кто изображен на портрете.

Не просто описать, по какой причине я пришел к этому выводу. Мы долго спорили, думали, снова спорили, пока не выработали единого толкования. И тут мне придется вкратце коснуться философских основ зрения.

Для человека с одним глазом мир предстает плоским. Два глаза развертывают картину по горизонтали, потому что рассматривают объект с двух разных точек зрения. Каждый глаз видит свое несколько отличное изображение и передает его в мозг, который трансформирует их в стереоскопический кадр. При этом, в силу физиологических, если так может выразиться, допусков на состав, число и восприимчивость палочек и колбочек, в силу микроскопических различий в строении нейронов, проводящих импульс, даже цветовое видение для каждого глаза различно. Происходит суммирование цветности, и спектр изображения, рассматриваемого двумя глазами, становится значительно богаче, чем для любого из них. Поэтому никогда одно самое зоркое око не заменит двух.