Загадочная Коко Шанель

Воцарилась благоговейная тишина, когда на сцене появилась первая модель — «черный костюм-пальто, юбка не прямая и не широкая, скромная белая блузка», читаем мы в «Орор». И дальше: «…за ним последовали другие костюмы из несколько жесткой шерсти, скучного черного цвета, безрадостно сочетавшегося с унылой набивной тканью. У манекенщиц силуэт 1930 года, без груди, без талии, без бедер. Платья, затянутые поясом, рукава фонариком, круглое декольте воскресили лишь мимолетный образ трудно определимой эпохи, быть может 29-30-го года. Каждый из нас пришел, чтобы найти атмосферу прежних коллекций, потрясавших Париж. И вот от нее ничего не осталось, кроме манекенщиц, дефилирующих перед публикой, которая не решается аплодировать. Ретроспектива немного грустная, как все ретроспективы».

Господин Буссак[233] уже заинтересовался «Орор», а он поддерживал Диора. Но значило ли это, что у репортера было предвзятое мнение? Нисколько. Он высказал почти общее впечатление.

Газета «Комба» озаглавила свою статью так: «У Коко Шанель в Фуйи-лез-Уа в 1930». Хроникера «Комба» звали Люсьен Франсуа. Он был авторитетом. Мало приятный на вид, он показывался всюду. Его боялись. Своего рода оракул. Следует процитировать его отчет, достойный войти в антологию:

«Сливки Парижа, цвет покупателей толпились на зеркальной лестнице, ведущей из бутика Шанель на рю Камбон в огромный салон, где в 1925 году дефилировали привилегированные. Там ничего не изменилось. Те же знаменитые ширмы Короманделя, та же игра зеркал. Флорентиец Руджиери[234] показывал Марии Медичи[235] будущее в параллельных зеркалах. Увидим ли мы в этих зеркалах, которые пятнадцать лет оставались слепыми, отражение будущего изящества и элегантности? Об этом спрашивали себя мадам Лопез-Уильямс, графиня Пастрэ, Мапи де Тулуз-Лотрек и другие старинные клиентки Шанель, допущенные на это ее сенсационное возвращение. Сенсационное, безусловно… Одного того, что эта маленькая неутомимая гордая и деспотичная женщина, отметившая своим именем целую эпоху, сложившая с себя на полтора десятилетия корону, вновь в 70 лет принимается за работу, одного этого уже достаточно, чтобы стать сенсацией. Но с ее губ срывались накопившиеся годами жестокие, резкие слова, способные подхлестнуть извращенное любопытство. Когда обычно хорошо информированные люди нашептывали, что она открыла свой Дом, чтобы помочь рекламе духов, Шанель поспешила опровергнуть эти слухи. Она заявила, что ее возвращение лишь восстание против дурного вкуса современных парижских модельеров, заставивших ее выйти из счастливого уединения. И орлиный взгляд этой Кассандры[236], ее глаза, к которым прикасались искусные руки специалиста по пластической хирургии, метали молнии…

Увидим!

И увидели. Некоторые очень плохо, несмотря на то, что имели все основания видеть хорошо. Другие очень хорошо, хотя было бы лучше, если бы они не видели так ясно. Первые — это обозреватели самых влиятельных журналов и газет в мире, затерянные в толпе. Вторые — иностранные комиссионеры, заранее, положившись на имя Шанель, закупившие всю коллекцию целиком. <…> Журналисты уходили грустные и удрученные, комиссионеры — серьезно озабоченные. После первого же платья стало ясно, что стиль Шанель принадлежит ушедшим временам. Мода эволюционировала за эти пятнадцать лет. Шанель так прочно вошла в легенду, идеализированную воспоминаниями, что забыли как уже в 1938 ее мода была смертельно ранена. Что сказать об этом кружеве на черном муслине? Что сказать об этих унылых платьях-рубашках, которые уже не носят в Фуйи-лез-Уа… Это даже не платья 1938 года! Призраки 1930-го.

Весь-Париж вчера пришел посмотреть, как будет уничтожена эта укротительница. Она не показалась. Там, где должно было быть поставлено на карту будущее, увидели лишь разочаровывающий от блеск прошлого, в котором исчезал надменный маленький черный силуэт».

Цитируя эту прозу, нельзя не задаться вопросом по поводу журналистов и журналистики. Его читали, этого Люсьена Франсуа. Его обхаживали. Модельеры сажали его на лучшие места, опасаясь его суждений. В книге, которую тот же Франсуа опубликовал в 1961 году, он воспел Мадемуазель Шанель: никто так, как она, не способствовал славе Парижа. И добавлял: она создала свой «гриф» своими когтями[237]. Вот еще одна выдержка из его книги: «Продавая очень дорого свои маленькие кардиганы и узкие, прямые, вызывающе строгие платья из джерси, она навязала всему миру снобизм мнимой бедности… Тогда (в 1925 году) она была очаровательной властной брюнеткой. Ее диковатая грация, лоб и брови упрямой девчонки контрастировали с глазами кроткой лани. Во всем ее облике было что-то от бесполого подростка. Она поняла, что педерасты <…> влияли не только на нравы, но и на эстетику…»