Загадочное происшествие в Стайлзе

– Почему? Это же было совершенно очевидно. Разве мсье Лоуренс не делал кислую мину всякий раз, когда мадемуазель Цинтия беседовала или смеялась с его братом? Он вбил в свою длинную голову, что мадемуазель Цинтия влюблена в мсье Джона. Когда Лоуренс вошел в комнату матери, он, конечно, понял, что она отравлена, но тут же пришел к поспешному и совершенно неверному выводу, будто мадемуазель Цинтии об этом что-то известно. Он чуть не пришел в отчаяние и тут же раздавил башмаком кофейную чашку, так как помнил, что Цинтия заходила накануне вечером к его матери. Мсье Лоуренс решил, что не должно быть никакой возможности провести анализ содержимого этой чашки, и принялся усердно и абсолютно бесполезно твердить, что его мать умерла «естественной смертью».

– А при чем тут «еще одна кофейная чашка»? – поинтересовался я.

– Видите ли, я был почти уверен, что ее спрятала миссис Кавендиш, но мне было необходимо удостовериться. Мсье Лоуренс даже не подозревал, что я имел в виду, но, поразмыслив, пришел к выводу, что если найдет эту чашку, то с его любимой будет снято подозрение. И он был совершенно прав!

– Еще одно. Что значили предсмертные слова миссис Инглторп?

– Они, конечно, были обвинением в адрес ее мужа.

– Господи, Пуаро! – вздохнул я с облегчением. – По-моему, теперь вы объяснили абсолютно все! Я очень рад, что все так счастливо кончилось! Джон и Мэри помирились.

– Благодаря мне.

– Как это… благодаря вам?

– Мой дорогой друг, разве вы не понимаете, что только судебный процесс свел их снова вместе? Я был убежден, что Джон Кавендиш любит жену, так же как и она его. Но они слишком отдалились друг от друга. И все это произошло по недоразумению. Она вышла за него замуж не по любви. Он это знал. Человек он по-своему чувствительный и не хотел навязываться. Однако стоило ему отдалиться, как в ней пробудилась любовь. Оба они люди невероятно гордые, и гордость неумолимо все больше отдаляла их друг от друга. Джон завел интрижку с миссис Рэйкс, а Мэри Кавендиш намеренно поддерживала дружеские отношения с доктором Бауэрштейном. Вы помните тот день, когда арестовали Джона Кавендиша? Как вы видели, я мучительно размышлял, прежде чем принять решение!..

– Да, ваше беспокойство было вполне понятно.

– Извините меня, mon ami, но вы ничего не понимали. Я пытался решить, надо ли немедленно снять вину с Джона Кавендиша или нет? Я был в силах сразу его оправдать… хотя это могло привести к невозможности осудить настоящих преступников. Они решительно не подозревали о моих истинных намерениях до самого последнего момента, и это частично объясняет мой успех.

– Вы хотите сказать, что могли бы спасти Джона Кавендиша от суда? – удивился я.

– Да, друг мой, но я решил эту проблему в пользу «счастья женщины». Ничто, кроме огромной опасности, через которую им обоим пришлось пройти, не сблизило бы вновь эти две гордых души!

Я уставился на Пуаро в молчаливом изумлении. Какова самоуверенность этого человека! Никому в мире не пришло бы в голову восстановить семейное счастье с помощью суда по обвинению в убийстве!

– Догадываюсь, о чем вы думаете, друг мой, – улыбнулся Пуаро. – Никто, кроме Пуаро, не решился бы на такое! И вы не правы, осуждая мое решение. Счастье мужчины и женщины – величайшее благо на земле!

Слова Пуаро вызвали в моей памяти недавние события. Я вспомнил, как Мэри – бледная, измученная – лежала на диване и прислушивалась… прислушивалась… Вот внизу прозвенел колокольчик. Мэри подскочила. Пуаро открыл дверь и, встретив ее страдальческий взгляд, мягко кивнул. «Да, мадам! – сказал он. – Я вам его возвращаю!» Он отошел в сторону, и, выходя из комнаты, я увидел глаза Мэри, когда Джон Кавендиш заключил жену в объятия.

– Очевидно, вы правы, Пуаро! – тихо произнес я. – Да, это величайшее благо на земле!

Неожиданно кто-то постучал, и в открытую дверь заглянула Цинтия:

– Я… я только…

– Входите! – воскликнул я, вскакивая с места.

Цинтия вошла в комнату, но не села.

– Я… только хотела что-то сказать…

– Да?

Какое-то время Цинтия стояла, молча теребя кисточку своей шапочки, затем, неожиданно вскрикнув: «Вы просто прелесть!» – поцеловала сначала меня, потом Пуаро и бросилась прочь из комнаты.

– Что все это значит? – удивился я.

Разумеется, получить поцелуй от Цинтии было очень приятно, но то, что это было проделано столь публично, сильно уменьшало удовольствие.

– Это значит, – с невозмутимостью философа пояснил Пуаро, – что мадемуазель Цинтия наконец-то обнаружила, что она не так уж сильно не нравится мсье Лоуренсу.

– Но…

– А вот и он сам!

В этот момент Лоуренс проходил мимо раскрытой двери.

– Гм! Мсье Лоуренс! – окликнул его Пуаро. – Мы должны вас поздравить, не так ли?

Лоуренс покраснел и неловко улыбнулся. Влюбленный мужчина, безусловно, являет собой картину довольно жалкую… Тогда как Цинтия выглядела очаровательно!

Я вздохнул.

– В чем дело? – участливо поинтересовался Пуаро.

– Ни в чем, – грустно ответил я. – Обе они восхитительные женщины!

– И ни одна из них не для вас? – закончил он. – Утешьтесь, друг мой! Кто знает… Может, нам с вами еще придется поработать вместе. И тогда…