He могу внятно объяснить, что произошло следом. Помню, я выскочил из своего убежища, охваченный жаждой убийства. И больше не помню ничего. Меня нашли утром следующего дня: я лежал на одной из могильных плит, в изорванной и окровавленной одежде, на горле отпечатались следы душивших меня рук. Меня доставили в гостиницу, где я провел несколько дней без сознания в жестокой лихорадке. Сам я ничего не помнил и знаю об этом с чужих слов. Вспоминаю, что когда я пришел в себя, то первым делом послал за портье.
– Миссис Коррей и ее дочь еще здесь? – спросил я.
– Простите, какое имя вы назвали?
– Коррей.
– Никого с такой фамилией среди наших постояльцев нет и не было, – ответил он.
– Прекратите молоть чепуху, – произнес я резко. – Вы же видите, что я уже пришел в себя и вполне здоров. Скажите мне правду.
– Даю вам слово, – отвечал он. Голос его звенел искренностью. – У нас нет и не было клиентов с этой фамилией.
Его слова ошеломили меня. Несколько минут я лежал неподвижно и не мог произнести ни слова. Наконец я спросил:
– Где сейчас находится доктор Дорримо?
– В то утро, когда вас нашли, он съехал. С тех пор я ничего о нем не слышал, да, жестоко он поступил с вами…
Таковы факты в том виде, в каком они мне известны. Маргарет Коррей теперь моя жена. Она никогда не была в Обэне, и на протяжении тех нескольких печальных недель, что длилась вся эта история и которые так ярко запечатлелись в моем сознании, она жила дома в Окленде, погруженная в мечтания о том, где ее любимый, и тревожилась, почему он не пишет.
Не так давно мне в руки попалась балтиморская газета «Сан», и в ней я наткнулся на заметку следующего содержания:
«
Страж покойнику
В комнате верхнего этажа пустующего дома, в той части Сан-Франциско, которую называют Северной, лежало тело человека, покрытое простыней. Было около девяти часов вечера; комната тускло освещалась одной свечой. Несмотря на теплую погоду, окна были закрыты и шторы спущены, хотя не принято затруднять доступ свежего воздуха к покойнику.