Загадочный недуг

Что самое лучшее после сна? Это открыть глаза, глубоко подышать, подняться энергично, но не резко, немного походить по комнате, и лишь потом приступить к освежающей гимнастике. Именно таким и должно быть пробуждение Камаева. Он уже знает о том, что ему сделана операция, но еще не подозревает о своем перемещении во времени. Его озадачивает отсутствие швов и повязок? Пусть поразмышляет, ничего опасного в том нет. Долго думать ему не дадут. Сейчас появится Дина и предложит еду. Желудок у Камаева пуст и начал, наверное, выделять сок. Самое время обедать. Потом Эльгин еще раз проведает его, побеседует на отвлеченные темы, подготовит к главному разговору.

В тот момент, когда Камаев приступил к обеду, в кабинет Эльгина заглянул Лунин.

— Торжествуем? — спросил он, усаживаясь рядом в кресло.

— Работаем, — сдержанно ответил Эльгин. Несколько скептически настроенных членов комиссии выступили противниками расконсервации анабофорума. В их числе, к великому огорчению Эльгина, оказался его лучший друг Лунин.

Как ни странно, но именно Лунин когда-то зажег Эльгина идеей вернуть к жизни обитателей анабофорума. В ту пору они работали рука об руку над решением этой проблемы, однако, чем дальше углублялись в нее, тем больше Луниным начинали овладевать сомнения. Имеет ли смысл искусственно внедрять человека прошлого в настоящее? Сумеет ли он, стоящий на более низком уровне развития, прижиться на новой для него почве? Да и найдет ли он себе место под солнцем? Может быть, честнее будет оставить пока все, как есть, до тех времен, когда наука сможет не только вернуть незваному пришельцу здоровье, но и трансформировать его сознание?

В дальнейшем Эльгин повел работу один. Он возглавил комиссию, в которую включил и Лунина. Мало того, пригласил его па операцию. Не для того чтобы лишний раз доказать ему свою правоту, — в необходимости эксперимента он не сомневался. Лунин со всеми его сомнениями и противоборством был необходим ему как специалист, глубоко и тонко знающий свое дело.

Лунин с живым интересом наблюдал за Камаевым, уплетающим бишбармак.

— С кухней ты ему угодил. А как обстоят дела с пищей духовной?

— Рядом с палатой оборудована отличная мастерская, — сказал Эльгин. — Научим нашего гостя обращаться с новейшим инструментом. Тогда любой камень в его руках сделается пластичным, как глина. Лепи, что вздумается.

— Всякая работа диктуется необходимостью и высшей целью. В особенности работа творческая.

— А мы завалим его заказами. Убедим его в важности заказов. Вот и появится цель.

— Хотел бы я увидеть живого Микеланджело, на моих глазах создающего свои шедевры, — вздохнул Лунин. — Но в том и заключается прелесть шедевров, что на них золотится пыль столетий. Приди такой Микеланджело к нам, в наш век, он перестанет творить или превратится в жалкого, никому не интересного компилятора. Чтобы взяться за новые великие творения, ему понадобилось бы проникнуться духом нашей эпохи, то есть родиться заново.

— Камаеву такая участь не грозит. Да и другим его соотечественникам тоже.

— Когда ты приступал к операции, я готов был разбить сосуд с плазмой…

— Не кощунствуй, Лунин. — Эльгин сердито уставился па своего коллегу. — Достаточно того, что на заседании комиссии ты выступил против.

— Я и сейчас против, — упрямо произнес Лунин, но вдруг замолчал, глянув в сторону изображения Камаева. На лице Тимура было такое выражение, будто он прислушивается к разговору двух светил медицинской науки. Вот они оба умолкли — и исчезло напряжение в его позе, смягчился взгляд.

— Начинается процесс пищеварения, — констатировал Эльгин и улыбнулся одними глазами, обратив внимание на смущенный вид собеседника.

— Не могу отделаться от ощущения, что он нас подслушивает, — сказал Лунин и даже отвернулся в сторону, чтобы не видеть Камаева. — Выключи аппарат.

— Мешает? А ты говори о чем-нибудь хорошем, тогда не будет мешать.

— Если не хочешь, я выключу сам.

— Нельзя. Надо вести наблюдение.

— Хотя бы минут на десять, я скоро уйду. Смотри, твой подопечный уже засыпает. Пусть отдохнет. — Лунин выключил аппаратуру и продолжил разговор иным, усталым и грустным тоном. — Пойми, я не против Камаева и его спящих в анабиозе соплеменников. Они заслуживают самого горячего участия и жалости. Да, да, жалости. Я против нелепостей, которые любит городить человечество. Что было при жизни этого Камаева? Бурный рост промышленности, расцвет научно-технической революции, первые полеты в космос. Все это прекрасно. Но когда горячка схлынула, люди в недоумении начали скрести затылок: водоемы загрязнены, атмосфера отравлена, нарушена экология в природе. Как любили говорить в те времена? Начинали — веселились, подсчитали — прослезились.

Вот и с этим анабиозом наломали дров. В ажиотаже наплодили анабофорумы по всей земле, задумывали их из самых гуманных побуждений, а кто-нибудь задался вопросом, какая участь ожидает замурованных в них людей?