Загорка

возгласил: «Свобода!»

Поклонился он Балканам,

землю-мать целуя,

в бой повел свою дружину

за страну родную.

Всколыхнулись на Балканах

и леса и долы,

зашумели, загудели

города и села.

В деревенских мирных гнездах

среди гор высоких

в страхе прятались загорки

от врагов жестоких.

Слух разнесся, что подходит

армия султана

и что Куздо дом готовит

для Кырджи-Османа.

Знают все Кырджи-Османа,

он разбойник старый;

режут христиан нещадно

злые янычары.

О его делах злодейских

знают в каждой хате.

Кто, услышав это имя,

не пошлет проклятий?

День один по селам ездит,

три дня, не хмелея,

пьет по пол-оки ракию,

свирепеет злее.

Кто посмеет, кроме Куздо,

заводить с ним речи?

Кто пред ним с коня не слезет,

оробев при встрече?

Только Лулчо не боится

и, не беспокоясь,

взял кинжал, змею стальную,

и заткнул за пояс.

Глянул в лес, ружье взял в руки,

ведь стрелять он в силах,

кровь юнацкая взыграла

в стариковских жилах.

«Не смирюсь я,— он промолвил, —

с игом агарянским...

Наши близко... Мы воскреснем

в царстве христианском.

Так я вычитал в Писанье,

думал не однажды,

да и мой кинжал недаром

вражьей крови жаждет».

Он в корчме шептал селянам:

«Наши будут скоро...»

Вечером увидел — Руска

плачет у забора.

«Дочь моя,— он тихо молвил, —

Не томись в печали.

Ведь рука твоя не дрогнет?

Кровь не горяча ли?

Ты ведь знаешь — кто ты родом,

внучка деда Димо,

с кровью дедовской юнацкой

ты непобедима!

Спрячь кинжал... Свершить свой подвиг

ночью будь готова...

Да спасемся мы вовеки

верою Христовой!».

*

Гей, Кырджи-Осман приехал

(все загрохотало)

с бандою черкесов злобных,

смотрит зло, устало.

Прямо перед домом Куздо

он с коня слезает,

покрутил свой ус и грозно

хаты озирает.

«Эй, хозяин! — он окликнул. —

Коня поводите

и ко мне врагов султана

всех на суд ведите!»

Куздо поклонился низко,

наливаясь кровью,

у аги спросил смиренно,

как его здоровье.

Нацедили крепкой водки,

чтоб была хмельнее;

Руска подает им чаши,

от стыда краснея.

Выпили и захмелели,

смотрят пьяно, дико.

По селу же раздаются

жалобные крики.

Гость велит: «Налей, молодка!

Мы с тобой поладим!

Завтра двадцать комитаджий

мы на кол посадим!»

Он окинул мутным взглядом

стройную красотку

и в десятый раз из чаши

разом выпил водку.

«Будь здоров, ага почтенный!

За твою удачу!

Наливай нам, Руска! Пейте!

Пусть враги поплачут!»

Много яств и угощений

подала им Руска;

на столе — пилав, цыплята,

разная закуска.

Знают все, что Куздо жаден,

в злобе необуздан:

падалью жиреет ворон,

грабежами — Куздо.

Многие его не любят,

многих он не любит,

а теперь настало время —

он их всех погубит.

Вспомнил он, что Цоков Колё

враг его заклятый

и два сына деда Ранко

тоже виноваты.

Про него учитель Кынчо

говорил «предатель»,

А смутьян дед Лулчо Панов —

старый подстрекатель!

Всех бунтовщиков он выдаст,

он на всех их злится...

Руска в страхе опустила

черные ресницы.

Вся в лице переменилась

от беды нежданной:

жутко стало ей от взгляда

пьяного Османа.

Тут никто ей не поможет.

Посмотревши тупо,

Куздо пьяный усмехнулся

и хохочет глупо.

Ах, когда б стать птичкой малой

помогло ей чудо,

чтоб из мерзкого притона

улететь отсюда!

У дверей стоят черкесы,

а в селе другие...

На дворе темно и страшно,

а в дому — Кырджия.

Если бы вдруг разорвалось

сердце у бедняжки,

легче бы лежать в могиле,

умирать вот тяжко...

Слышно — во дворе солдаты

тяжело топочут,

связанных парней несчастных

гонят и волочат.

Их с лугов и нив согнали,

из родимой хаты,

из объятий материнских

вырвали солдаты.

«Где поймали вы комитов?» —

«Господин, в ущелье!»

Крикнул: «Всем им по полсотни

всыпать для веселья!»

Плач поднялся ввысь до неба,

псы вокруг завыли,

крики страшные и вопли

полночь огласили.

«Бейте так, чтоб слезла кожа!

Бейте их нещадно!» —

заревел Осман свирепо

в злобе кровожадной.

Скоро в доме крики стихли,

тихо все во мраке,

захрапел заснувший Куздо,

смолкнули собаки.

Словно вымерло селенье,

даже пред иконой

ни одной нигде лампадки

не видать зажженной.

Плачут матери и бьются

головой о землю;

а закованные парни

тихо стонут, дремлют.

Да Кырджи-Осман томится

и заснуть не хочет,

в голове от страшной мысли

кровь гудит, клокочет.

Ночью нет ему покоя,

он уснуть не в силах

кровь как будто распалилась,

загудела в жилах.

Много женщин пышногрудых,

девушек прекрасных

обесчестил он насильно

в ласках сладострастных.

Страсть свирепая затмила

разум злого турка:

рядом с ним за тонкой стенкой

юная гяурка!

Куздо спит, а коль услышит,

будет как незрячий, —

честь гяура не дороже

крови злой собачьей!

Встал Осман, в потемках шарит

перед дверцей узкой...

«Пес ты бешеный, свирепый!» —

закричала Руска.

Прямо в грудь ему вонзила

острие кинжала,

перелезла чрез ограду,

в поле побежала.

Вот околица селенья

и тропа по лугу...

Как до рощи добежала —

не понять с испугу.

Тишина, как будто смолкли

в темноте все звуки,

только темною листвою

что-то шепчут буки.

Что-то темное зловеще

движется средь леса, —

может, то за ней погоня,

всадники-черкесы?

Беглецу и ветви ночью

кажутся живыми.

На востоке просияло

небо в светлом дыме.

Все проснулось... Зашумели

листья в темной чаще.

Соловьи в кустах запели

голосистей, слаще.

Ветер утренний прохладный

освежил Балканы.

Звезды исчезают в небе,

в синеве туманной.

Вот леса средь гор проснулись,

гулко зашумели

вековые буки, сосны,

тоненькие ели.

И шумят, шумят деревья,

смутный гул старинный