Заговор

Александровы старшие стали хорошими учеными. Любопытно, на чем разошлись их пути, а затем и характеры. Анатолий решал некоторые проблемы военного флота, размагничивания кораблей, делал работы секретные и входил в высшие сферы ВПК (военно-промышленного комплекса). Он стал «закрытым». Общение с генеральской средой не прошло бесследно, он приспосабливался к их юмору, их анекдотам, их языку, выпивкам. Придворный ученый. Секретность искажала натуру. Секретность наделяла человека как бы исключительностью, отгораживала от обычного люда. Ни о чем и ни с кем. Появлялся какой-то стопор внутри.

Борис жил куда свободнее, критичнее воспринимал происходящее. Интеллигентность его сохранялась. К ряду событий того времени — борьбе с космополитами, преклонением и т. п. — он относился брезгливо. Хотя завидовал карьере брата. Расхождение шло с обеих сторон.

Анатолий Петрович огрубел. Все он понимал и со всем мирился. Летом ездил под Астрахань, раскидывал там палаточный семейный лагерь. Его посещало местное начальство с дарами. Выпивки, песни. Член ЦК пожаловал! И он принимал все это холопство. И дети его принимали. Оправдывал себя — таков порядок, ничего не поделаешь, ради дела.

Попадая наверх, интеллигенты теряли интеллигентность, снимали ее при входе, иначе они туда не допускались, от них тогда избавлялись.

Генеральская среда, партийная (они схожи), они быстро определили, кто на что падок, отобрали тех, кто мог, подобно Курчатову, Александрову, быть приемлемым для ученых, командовать ими и в то же время быть управляемым.

Жизнь разводила братьев. Конечно, секретность неизбежна. Но, думается, у нас ею злоупотребляли. Удобное прикрытие — делали секретной работу, чтобы избавить ее от критики «непосвященных».

Но тот же Анатолий Петрович Александров устоял перед нажимом сверху, не допустил исключить Сахарова из Академии наук. Сохранил он и свой творческий потенциал, сохранил интеллигентную обстановку в академии, пока был ее президентом.

Власть, секретность — они несомненно портят любого, и все же талант — это такая штука, которая приводит к несогласию, к независимым суждениям…

* * *

Опасаясь пожаров, Петр велел построить на стрелке Васильевского острова помост на сваях, вынесенный на воду, для фейерверочной машины. Отсюда устраивались форменные светопреставления — по всей Неве летали огненные змеи. Не сравнить с нашими однообразными салютами, представить не можем, что творилось в том первом петербургском небе. Туда возносились ангелы, там расцветали пальмовые рощи. Гремела музыка и затем взлетали орлы. Представьте темное небо, как натянутый холст, на нем появляются слепящие картины, отражаются в широкой Неве. Цветных огней не было, все было сделано из чистого белого света. Весь город толпился на набережных. Это была пропаганда, в фейерверках светилась мысль, сюжет. Девизы светились на транспарантах

Город сам был красочен, строения — по преимуществу желтые, крыши — синие, красные. Как знать, может, эта утраченная красота была тоже хороша.

* * *

Было негласное указание ЦК (1970–1980 гг.) целовать при встречах первых секретарей братских компартий, секретарей же капстран приветствовать только рукопожатием. Наконец-то теперь я понял смысл сцены, которую увидел когда-то по телевидению.

Встречают в аэропорту Москвы Яноша Кадара, первого секретаря ЦК Венгрии.

К нему подходит, расставив руки, Кириленко, был такой у нас секретарь ЦК, Кадар отступает. Не тут-то было, Кириленко обхватил его и, как тот ни отбивался, притянул к себе и причинил ему не один, а три поцелуя, чтобы впредь не сопротивлялся. Знай наших!

Ненаписанное

В своем архиве среди старых бумаг, собранных для помойки, я нашел эту запись. Сперва подумал, что не моя, почерк не мой, потом стал читать — нет, мое, просто почерк изменился, а еще больше я сам. Читал с любопытством, как о другом человеке. Другие мнения, другое понимание той жизни. Я ныне вижу ее совсем иной, а вишь, какая тогда принималась. Даты не было, вероятно, написано был в 1970-е годы, лет сорок назад. Кому писал? В том-то и дело, что никому, просто так, допустим, себе нынешнему. И вот дошло.

«Мое поколение пожертвовало всем для социализма. Я выбрал специальность энергетика, гидростанции вместо того, чтобы пойти на исторический факультет, куда меня тянуло. Гидротехника нужнее. Днепрогэс, Свирь, Тулома, Баксан — всюду перегораживали реки, использовали „даровую энергию природы“. Романтика ГЭС, строительство плотин, шлюзов, все это воодушевляло, искушало, даже холодным разумом сделало выбор этой специальности как самой наинужнейшей для социализма. Я знал, что построю его в ближайшее время, осталось совсем немного, одну-две пятилетки. В 1941-м все мы ринулись на войну, кого не мобилизовали, тот пошел добровольцем. Сомнений не было. Из нашего класса все, из нашей институтской группы большинство попало на фронт. Мы жертвовали на этот раз жизнью и большинство не вернулось. Миша Павлов, Вадим Пушкарев, Миша Залкинд… Немудрено, что друзей-товарищей осталось так мало».

Все кончается