Заговор букв

Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши все кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.

Вот понеслась и зачертила –

И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.

И снова то же дерзновенье,

И та же темная струя, –
Не таково ли вдохновенье
И человеческого я?

Не так ли я, сосуд скудельный,

Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

Едва ли существует универсальный подход к анализу текста, как стихотворного, так и прозаического. Взгляд читателя-аналитика должен сразу выделять ведущий формальный прием, объясняя содержательность которого, мы и приближаемся к истинному художественному смыслу стихотворения. Такой прием здесь – «ускоренные» за счет пиррихиев строки. Составим схему количества ударений по строфам:

3 – 4 – 3 – 2
2 – 4 – 3 – 2
3 – 3 – 2 – 2
4 – 3 – 3 – 3

Размер, который выбирает Фет, – четырехстопный ямб, но все четыре схемных ударения он использует только в трех строчках из шестнадцати. Пять раз Фет пропускает по два ударения, что совершенно нехарактерно для XIX века, зато вполне характерно для ХХ, особенно для Б. Пастернака. В половине случаев Фет использует строку с одним пропуском ударения, почти всегда предпочитая пиррихий на третьей стопе. Таким образом, если норма для Фета – три ударения, то можно сделать предположение, что изменение их количества в большую или меньшую сторону значимо. И действительно, «тяжелые» строки создают образ лирического героя («Люблю, забывши все кругом…», «Не так ли я, сосуд скудельный…») с его земной малоподвижной природой и образ плотной «чуждой стихии» («И страшно, чтобы гладь стекла…»), противоположной полету ласточки. «Легкие», ускоренно произносимые строки (известно, что ударный гласный в полтора раза дольше безударного) создают образ стремительного полета ласточки:

…Над вечереющим прудом…
…Вот понеслась и зачертила…
…Молниевидного крыла… –

и сопоставляемого с ним вдохновения:

Не таково ли вдохновенье
И человеческого я?

Мы видим, что ласточка Фета, как и державинская, остается ласточкой только две с половиной строфы. Дальше идет сравнение. За ласточкой возникает довольно сложный образ вдохновения.

Мы не можем провести однозначные параллели «тяжелый» человек – «тяжелая» (это не термин) вода и «легкая» ласточка – «легкое» вдохновение, потому что у человека и «чуждой стихии» разные причины тяжести. Один ограничен своим земным жребием и праздностью, а другая чужда, страшна и «запредельна». Все это, как и внезапное философствование Фета, скорее напоминает Тютчева. И действительно, в этих стихах Фет как будто следует тютчевским интонациям. Правда, Тютчев не назвал бы запредельную стихию чуждой и поискал бы природу вдохновения внутри, в глубинах подсознания. Фет пишет о другом – о смертельной опасности творчества, и это делает его средним звеном цепи, связывающей Державина и третьего поэта, о котором речь впереди, – Мандельштама. Человек не творец, а соглядатай, наблюдатель, но вдохновение (то, что вдохнули, то есть нечто постороннее по отношению к нему) заставляет его вступить на путь творчества, чреватый многими опасностями и не обещающий побед.

Структура стихотворения Фета кажется рациональной, как у Державина, но образная система уже просчитывается с трудом. Впрочем, ведь и Державин свои ритмические ходы находит исключительно интуитивно.

Перейдем теперь к О. Э. Мандельштаму и его «Ласточке».