Заговор бумаг

Когда мы с мистером Ярдли снова получили вызов от Габрианелли, то не стали спешить с согласием. Было неясно, готова ли публика выложить свои денежки, чтобы увидеть, как я побью этого человека в третий раз. Но пока мы колебались, Габрианелли почти каждый день публиковал оскорбительные объявления. Сперва он назвал меня трусом и шутом. Я только посмеивался над этими оскорблениями, но, когда он изменил тактику и назвал меня трусом с острова трусов и британским шутом, самым потешным шутом в мире, мистер Ярдли решил, что такие оскорбления должны пробудить достаточный интерес к матчу. И действительно, посмотреть третий матч пришли толпы. Я слишком верил в свою победу, что было, конечно, глупо, так как Габрианелли был силен, — я испытал силу его ударов на себе. Но итог двух предыдущих матчей вскружил лгне голову, и ставки, которые делали на матч, соответствовали моему настроению — двадцать к одному, что я выиграю.

Мой противник подготовился к этому поединку. Позднее я узнал, что он часами принимал удары в живот, пытаясь таким образом выработать выносливость. Теперь, когда я принялся, как и раньше, молотить его по корпусу, Габрианелли и глазом не моргнул.

Он продолжал свою тактику жестких ударов мне в лицо, а я продолжал их мужественно выносить. Мы бились не менее часа, пока мое обнаженное тело не стало мокрым от пота, а его черные волосы не спутались в клубки. Поединок длился так долго, что публика заскучала: в конце мы вяло кружились по рингу, словно плавали под водой, целясь друг в друга или медленно уклоняясь.

Именно тогда он нанес свой удар. Это был мастерский и мощный удар, такого я от него не ожидал. Он нацелился прямо в мою челюсть, а я из-за усталости не заметил. Точнее сказать, я заметил приближение кулака, но не зная, что делать, когда тебе метят прямо в лицо. Я наблюдал за его приближением, словно это была какая-то дьявольская птица, — и вот он ударил меня в подбородок. Помнится, я подумал — пока горячая белая пелена не затмила мое сознание и я полностью не потерял равновесия, — что, если моя челюсть действительно сломается, насмешек не оберусь. Я напрасно волновался из-за челюсти; она осталась цела, только опухла неимоверно, но удар Габрианелли был настолько силен, что меня отбросило назад и я вылетел с ринга. Зеркальное отражение нашего первого матча.

Мне трудно описать, что я чувствовал. Это были растерянность, ужас, стыд — и страдание, настолько сильное, что я не понимал, боль это или что-то иное, доселе мне неведомое. Сначала я не мог взять в толк, чем это вызвано, но, когда стал приходить в чувство, заметил с каким-то странным равнодушием, которое иногда охватывает жертвы несчастных случаев, что моя левая нога вывернута под неестественным углом. Вылетая с ринга, правой ногой я зацепился за край помоста и упал на левую, которая, не выдержав удара, сломалась сразу в двух местах.

Когда шок от случившегося начал проходить, нестерпимая боль, которую, я надеюсь, мне не доведется испытать вновь, лишила меня чувств, и о том, что было после, я знаю лишь со слов Элиаса.

Совершенно незнакомый мне тогда Элиас Гордон решил поставить сто фунтов на бойца, которому предрекали поражение. Когда я упал на землю бесформенной грудой, он вскочил и закричал изо всех сил: «Две тысячи фунтов!» Сомневаюсь, чтобы прежде он держал в руках столь внушительную сумму, и под впечатлением от того, какие перспективы открывало ему мое несчастье, он договорился с мистером Ярдли, что займется моим лечением сам и совершенно бесплатно. Мой предполагаемый друг Ярдли согласился, так как Элиас выразил беспокойство по поводу моего ранения. Перелом был настолько серьезным, что, по его мнению, моя жизнь висела на волоске, а если я выживу, полагал он, вряд ли снова смогу ходить, и, естественно, об участии в поединках не могло быть и речи. Как все медики, Элиас, очевидно, преувеличивал опасность моего положения, чтобы, если все обернется к худшему, его прогнозы сбылись бы, а если бы я поправился, он оказался бы кудесником. Мистер Ярдли выслушал Элиаса и сказал, что ему все равно и что его мало заботят выбывшие из игры бойцы. Я никогда больше его не видел, за исключением того раза, когда он принес мне мою долю от выручки.

Элиас, напротив, полностью посвятил себя моему выздоровлению. Всю первую неделю он почти каждую ночь оставался со мной, так как опасался, что лихорадка может свести меня в могилу. Поставить меня на ноги для него было испытанием его способностей как хирурга, поскольку большинство людей, получивших подобную травму, могли передвигаться лишь с помощью костылей или вовсе были обречены на муки и унижения ампутации. Находясь под опекой этого эксцентричного шотландца, я все больше и больше привязывался к нему и, признаюсь, испытывал зависть. Я лишился средств к существованию, а передо мной был человек, чья профессия приносила такой доход, который позволял ему вести достойный образ жизни и не думать о том, как заработать на кусок хлеба.