Заговор францисканцев

– Хотя Элиас был из всех братьев, кроме Лео, наиболее близок святому Франциску, он не постиг главного в жизни основателя. Франциск в своем смирении просил похоронить его за городской стеной, на Колле д'Инферно, куда вывозят городские отбросы и тела казненных преступников. И что же сделал Элиас? По его настоянию весь склон холма был пожертвован ордену – ордену, который ничем не владел при жизни своего основателя, – и он выстроил там самую величественную базилику христианского мира – колоссальный мавзолей для того, кого в народе звали il Poverello – Беднячок Божий! Вот до чего скудно было его понимание!

Амата оживилась.

– Да, и я знаю про Колле д'Инферно! – воскликнула она. – Мой дедушка Капитанио был среди тех, кто отдал склон брату Элиасу.

Конрад недоуменно уставился на диковинку, восседавшую на дальнем конце стола. Сперва оказывается, что она знакома с таким мирским братом, как фра Салимбене, а теперь эта служанка беззастенчиво уверяет, будто ее семья пожертвовала земли для великой базилики.

Амата обеими руками расправила свиток.

– Не лучше ли забрать его с собой? Мать настоятельница его бы спрятала.

– Нет, если нас с ним задержат, мы станем дровами для костра инквизиторов, а свиток пойдет на растопку. Я схороню его в этой урне. Только ты да я знаем, где он лежит, и если я не вернусь...

– О нет! – Амата замахала руками, как хозяйка, отгоняющая мух от котла сваренного пива. – Тут я не смогу вам помочь. Мне ведь не позволено бродить, где вздумается. Я единственный раз перебралась за горы.

– Один Бог знает, что вовлекло тебя в это дело, сестра, но если Он пожелает сделать тебя своим орудием, то даст тебе и средства.

Чтобы снова вложить манускрипт в урну, Конраду пришлось сначала извлечь оттуда холщовый сверток, перевязанный травяным жгутом. Сверток выскользнул у него из пальцев и развернулся на соломе. По полу разлетелись перья, рог для чернил, пемза, линейка, стилос и мелки. Покраснев от досады на свою неуклюжесть, Конрад нагнулся, собирая свои богатства.

– Как видишь, для изготовления копии у меня есть все, кроме пергамента. Я собирался просить мону Розанну каждый раз присылать мне с едой несколько листов.

Амата громко рассмеялась, но не над его неловкостью, как подумалось Конраду.

– И вы называете ученость тратой времени? Уж конечно, вы так не думаете!

– Вот как? И как твоя мудрость пришла к такому выводу?

– Видели бы вы свою рясу! Седалище и локти лоснятся куда сильней, чем колени. Вам так же привычно сидеть на заду, как любому писцу за конторкой.

Конрад не знал, смеяться ему или оскорбиться. И все-таки рассмеялся.

– Признаюсь, – сказал он, – я учился и участвовал в крупных диспутах в Париже. И собственные затевал. Мы, студенты, воображали, что где-то в хитроумных силлогизмах и схоластических спорах откроем ключ к мирозданию. У меня болит голова при одной мысли о том времени.

Он ухмыльнулся, выходя в огород за лопатой. «Я так и не узнал, сколько бестелесных душ могут уместится в суповой миске», – припомнилось ему.

– Подождите немного снаружи! – крикнула ему в окно Амата. – Мне надо заняться... женскими делами.

Конрад немедленно обратил к хижине спину. Опять женские дела! Он и так сегодня испортил себе аппетит, размышляя о них.

Он воспользовался передышкой, чтобы обратить взор в лес, где роса еще блестела миллионами крошечных огней.

Сейчас он понимал, как будет тосковать по этому лесу. Амата возилась целую вечность, но он уже не спешил отправиться в путь. Отшельник понимал, что полюбил эти места, как предчувствие небесного блаженства. Ему хотелось напоследок впитать в себя тишину, торжественность, которую он всегда ощущал здесь. Он решил, что дверь хижины надо будет оставить открытой на случай, если его лесным друзьям понадобится убежище. И задумался, станут ли они скучать по нему и не впал ли он в ересь, приписывая бессловесным созданиям человеческие чувства.

– Я готова! – наконец крикнула Амата. – И кувшин ваш тоже собрала заново.

Отшельник выкопал яму в углу, где стоял стол. Амата не сводила с него глаз, пока он опускал в углубление урну и забрасывал ее соломой. Она даже помогла придерживать на месте крышку, пока он собирал землю и утаптывал ее. Отмывая свой деревянный заступ, Конрад поразился, какая решимость отобразилась в ее лице. Прежде он в ней этого не замечал. Возможно ли, чтобы эта суетная сестра, при всей своей неуместной болтливости, обладала некоторой долей мужской отваги и твердости? И то и другое понадобится ей, решил отшельник, чтобы выстоять в приближающейся буре. А бурю он предчувствовал с такой же неизбежностью, как приближение зимы.

На миг ему представился образ отца, захлебывающегося в пенных гребнях темных валов.

«Помилуй Боже всех нас», – взмолился он.

3