Заговор генералов

— Еще больше ходуном ходит! Заводские с Полюстрова и Охты хотели через мосты на эту сторону перейти, да на мостах солдаты и полиция, изготовлены стрелять. Меня-то по пропуску пропустили. Да разве слободских остановишь? Они шасть на лед — и через Неву. И на Суворовском, и на Литейном тоже трамваи набок. За солдат теперь взялись. Да так хитро! У казарм одни женщины: «Заарестовывай меня, родненький! Стреляй в меня, сынок кровный!» Ну, они ружья и опускают.

— Казаков! Где казаки?! — с недоумением воскликнул есаул. — В такое время бунтовать?! Дали б мне мою сотню — разом бы успокоил!

— Ездят они туда-сюда с нагайками, да разве за всеми поспеют? Они здесь, а те — там, они — туда, а те — сюда. И все с флагами, с песнями! Одна такая красивая, дух захватывает:

Вставай, подымайся, рабочий народ!
Вставай на врагов, люд голодный!
Раздайся клич мести народной!
Вперед, вперед, вперед!..

— Это «Марсельеза», — сказал Антон. — Гимн французов. Сто тридцать лет назад, когда они короля свергли, эту песню сочинили.

— Как понимать вас, поручик? — в голосе есаула была угроза.

«Вот ты каков, дружок», — подумал Путко, но ответил ровно:

— Я объяснил Надежде Сергеевне, что это за песня. С утра двадцать пятого февраля началась, как понял Антон, уже всеобщая забастовка: санитарка не увидела ни одного дымка над заводскими трубами. На улицах с самого раннего утра было полно студентов и гимназистов. Не вышли и газеты.

— Вот только листки какие-то раздают в народе, я тоже захватила.

— Прочти, что там? — попросил Антон.

— «До… долой царскую монархию! Да… да здравствует демократическая республика! Вся земля — народу! Долой войну! Да здравствует Социалистический Интернационал!..»

Шалый вернулся в палату, когда Наденька дочитывала листок.

— Как смеешь! — Путко услышал, как листок хрустнул в его руках. Прокламация! «Бюро Центрального Комитета партии большевиков». Откуда у тебя? Да за это знаешь, что тебе полагается?

— Я просто… Просто взяла… — оробела девушка.

— «Просто взяла»! — передразнил есаул. — Дура ты, вот кто!

— Попрошу вас, господин офицер! — приподнялся Антон.

— Извините, поручик. Но это немыслимо! Где же казаки?

— Они, я слыхала, тоже с фабричными… — пролепетала испуганная девушка. — Я сама видела: на Казанской городовые стерегли арестованных, которые с красными флагами были, а казаки — на них с шашками и освободили…

— Не может быть! Не заметила, какие у них лампасы на шароварах?

— Голубые.

— Мои? Донцы? Врешь, дура! — снова взревел он. Со свистом взмахнул рукой, будто клинком рассекая воздух. — Эх, стерва, все нет замаха — тянет!

— А вот и не вру вовсе! — вдруг подняла голос Наденька. — Что вы все: «Дура, дура, врешь!» Я хоть выношу за вами и подтираю, а тоже свое понятие имею. Хотите знать, и на Знаменской площади ваши, с голубыми лампасами, как наскочили на конных жандармов, так те по всему Невскому шпарили от них наутек!

Есаул заметался по комнате:

— Невозможно! Чего они хотят? В такое время! — Зашуршал бумагой. «Долой царскую монархию!» Нет! Без царя нам невозможно! Мы поставили Михаила Федоровича на царство и извечно служили царям верой и правдой!.. «Землю народу…» Какому еще народу? У меня земли вдосталь. Может, пришлым, орловским-тамбовским, которые на наш чернозем зарятся? Вот им, на-кась, выкуси, ёшь-мышь двадцать!..

Вчера девушка принесла тревожную весть: повсюду на улицах войска и полиция. С винтовками и пулеметами. Через мосты без пропусков — никого. Хлеба в городе нет уже третий день.

Потом сквозь заклеенные окна донеслось: та-та-та-та!.. Антон определил: «максим». По коридору забегали. Послышались громкие голоса, стоны.

— Что там, Наденька?

— Раненых привезли. Весь приемный покой в носилках. Больше, чем когда поезд с фронта. И солдаты, офицеры и фабричные. Даже женщины есть.

Через час в их палату ввезли каталку, на бывшую Катину кровать уложили мужчину, стонущего сквозь зубы.

— Грязная рвань!.. Сброд! В христа бога душу!.. — не обращая внимания на девушку, он выматерился. — У-у, ненавижу!

Шалый подсел к нему:

— Успокойтесь. Хотите выпить? Забулькало, потянуло спиртом.

— Что там? Я есаул Четвертого Донского. Всю душу мне извели.

— Тишкин, штабс-капитан лейб-гвардии Волынского… У меня в казармах на Знаменской учебная команда… Две роты при двух пулеметах… Пулеметы мы поставили на каланчу Александро-Невской части… Сектор обстрела что надо. Они потекли, как черная река. Я приказал: «Ружейно-пулеметным!..» О-о!.. он застонал сквозь стиснутые зубы. — В пулеметных расчетах старослужащие, а нижние чины… о-о!.. необстрелянные, сволочи… Повел их… Предупредил: «За неповиновение!..» Кто-то саданул: уличная пьянь или… солдаты… В пах… о-о!..

Он затих, провалившись, наверное, в обморок.