Заговор Горбачева и Ельцина: кто стоял за хозяевами Кремля?

По существу, это было тяжкое уголовное преступление, совершенное Ельциным, которое квалифицируется ст. 110 УК Российской Федерации как «Доведение до самоубийства»: «Доведение лица до самоубийства или до покушения на самоубийство путем угроз, жестокого обращения или систематического унижения человеческого достоинства потерпевшего — наказывается ограничением свободы на срок до трех лет, или лишением свободы на срок до пяти лет».

На воре и шапка горит. И вот в своей «Исповеди…» он, пространно рассуждая, пытается оправдать свои методы глумления над подчиненными:

«Когда впоследствии меня критиковали за то, что я жестоко отнесся к первым секретарям, снимая их с постов направо и налево, я проанализировал эту ситуацию, и выяснилось, что при мне сменилось 60 процентов первых секретарей районных комитетов партии. А при Михаиле Сергеевиче Горбачеве — 66 процентов первых секретарей обкомов партии. Так что мы с товарищем Горбачевым могли бы в этом отношении поспорить, кто из нас перегнул палку в вопросе кадров.

Но все дело в том, что и для него, и для меня иного выхода не было, кроме как менять тех, кто стал тормозом процесса перестройки. Эти люди были пропитаны застоем, они воспринимали власть только лишь как средство достижения собственного благосостояния и величия. Князьки районного значения. Ну, разве можно было их оставлять на своих местах? Оказывается, нужно было оставлять, во всяком случае, мою политику обновления кадров затем сурово заклеймили.

Тяжелое впечатление на меня произвел трагический случай с бывшим первым секретарем Киевского райкома партии. Он покончил с собой, выбросившись с седьмого этажа. В тот момент он не работал в райкоме уже полгода, перешел в Минцветмет заместителем начальника управления кадров, обстановка там вроде была нормальная. И вдруг совершенно неожиданно — такой страшный поворот. Кто-то ему позвонил, и он выбросился из окна. Позже, когда меня принялись травить, этот трагический случай кое-кто попытался использовать в своих целях, заявив, что человек покончил с собой из-за того, что я снял его с должности первого секретаря райкома партии. Даже легенда была сочинена, будто он вышел с обсуждения на бюро и выбросился из окна. Это была абсолютная ложь. Но больше всего меня поразило то, что люди даже смерть человека пытаются использовать как козырную карту»[175].

Медицинской диагноз

«Издевательства, садистский синдром — патологическая склонность к насилию, получение удовольствия от унижения и мучения других»[176].

Любил Ельцин назначать служебные совещания, а то и заседания бюро, чисто по-сталински, — после 24-х часов ночи. И горе тому партийцу, кто осмелится хоть раз зевнуть. Сам то он не зевал, поскольку после обеда успевал хорошо отдохнуть, восстановить утраченные силы, так что в горком приезжал бодрым и выспавшимся.

Редактор «Московской правды» Михаил Полторанин, ставший ближайшим соратником и единомышленником Ельцина, позднее рассказывал:

«Он утром даст всем указания, пообщается с начальством, потом пообедает, поедет (сам мне признавался) на Ленинские, Воробьевы горы подышать воздухом. Там воздух хороший, вид великолепный — Москва как на ладони. Едет отойти, оттянуться. Оттуда — в медцентр, ложился в барокамеру и насыщался кислородом. К вечеру возвращался в горком и начинал всем разгон давать»[177].

Сам же Ельцин по поводу жесткого режима дня, устроенного для своих подчиненных, фарисействовал в своей «Исповеди…»: «Режим работы даже для меня, двужильного, был на самом пределе: с семи утра до двенадцати, а то и до часу, до двух ночи, и полностью рабочая суббота. В воскресенье обязательно или полдня по ярмаркам ездил, или выступления писал, доклады, отвечал на письма и прочее.

Когда слушаю разговоры о том, что, мол, если руководитель работает по двадцать часов в сутки, значит, он плохой организатор, поскольку не может правильно составить режим работы, я считаю все эти разговоры несерьезными. Конечно, я мог бы, допустим, после бюро, которое закончилось в восемь вечера, поехать домой к семье, детям. И это считалось бы хорошей организацией труда. А если после работы еду в магазин, посмотреть, что сегодня на прилавках, потом заеду на завод, поговорю с рабочими, своими глазами увижу, как организована вечерняя смена, и к 12 ночи вернусь домой — это плохая организация труда? Нет, это все ленивые выдумали, для собственного оправдания. В тот момент у меня вообще не было такого понятия — свободное время.

Помню, ночью я приезжал домой, охранник открывал дверь «ЗИЛа», а сил вылезти из машины не было. И так сидел минут пять-десять, приходя в себя, жена стояла на крылечке, волнуясь, смотрела на меня. Сил не было рукой пошевелить, так изматывался.

Я, конечно же, не требовал такой отдачи от других, но вот разговоры про начальника, не умеющего организовать свой труд, терпеть не могу»[178].