Заговор графа Милорадовича

Все это было бы совершенно непонятным, если бы одновременно в эти же критические месяцы радикальным образом не изменилась и деятельность самого тайного общества. Намек на начало этого процесса содержится в маленьком отрывке из воспоминаний Тургенева, относящемся к концу 1820 или началу 1821 года — Тургенев намеренно предпочитал не уточнять время, так же, как и конкретизировать собственную позицию в тот момент: «секретарь общества, Семенов, приходил ко мне и говорил: «[Е.П.]Оболенский и другие члены, особенно Измайловского полка, жалуются на недеятельность общества и особенно на Никиту Муравьева. Я говорил о сем Муравьеву, — продолжал Семенов, — положено собраться в такой-то день у Муравьева». В другой раз Семенов говорил: «Положено собраться у [П.И.]Колошина, у Глинки». Но причина собраний всегда была одна и та же: жалобы различных членов /…/. Жаловались на худое устройство общества; но так как никто не мог придумать лучшего, то скоро разговоры об обществе прекращались и переходили к общим предметам: один сообщал газетные новости о камере депутатов во Франции /…/, другой читал новые стихи Пушкина, третий смеялся над цензурою журналов и театров и пр. и пр.», — словом, это была обычная атмосфера «московских кухонь» 1960-1980-х годов, из которой, разумеется, не могло возникнуть никаких революций или государственных переворотов! Наиболее интересна, однако, роль, принятая на себя к этому времени Муравьевым.

Почему это вдруг Никита Муравьев — самый решительный из столичных конспираторов! — сполз к позиции по-прежнему авторитетного, но совершенно безинициативного члена Общества, а весной 1821 года совсем взялся за ум, отказался от роли освобожденного (по советской терминологии) идеолога и руководителя заговора и вернулся на службу на прежнее место — в Гвардейский генеральный штаб? Не он ли совсем недавно ратовал за республику и цареубийство? А ведь даже никаких побудительных материальных мотивов для возвращения на службу не было — Муравьев был достаточно богат, а управление имениями, к которому он в тот период впервые в жизни проявил интерес (это тоже характерно!), тем более побуждало держаться подальше от служебных забот!

Разумеется, подобные метаморфозы — не редкость. Обычно они являются плодом длительных тяжких раздумий — особенно в тюрьме, на каторге, в ссылке или хотя бы в эмиграции. Но чтобы так вдруг? Такие случаи тоже бывают, но как правило — уже не в результате раздумий, а при внезапных внешних воздействиях. Много ли требуется времени, чтобы стать предателем или ренегатом при серьезной угрозе? Похоже, что именно так и случилось с Никитой Муравьевым.

Еще более радикальные изменения претерпело тогда поведение Глинки и самого Тургенева.

Милорадович, обнаруживший в списке заговорщиков под № 1 хорошо известного и уважаемого им чиновника, а под № 2 — собственного адъютанта, вероятно удивился. Но данная ситуация должна была вполне его устроить.

Он не мог и не должен был ограничиться предупреждением своих приближенных, как это сделал Ермолов, в свою очередь предупрежденный, скорее всего, Милорадовичем.

Тем более не соответствовало его характеру организовывать шпионство какого-то Грибовского за его собственным, Милорадовича, адъютантом. Если в свое время он брался договариваться с противником прямо на поле боя, то вовсе нелепо было бы теперь прятаться за Грибовского!

Гораздо проще было напрямую договориться с Глинкой и Тургеневым и заставить их немедленно свернуть нелегальную деятельность, разоблачение которой грозило всей армии неисчислимыми бедами — именно такой путь в наибольшей степени соответствовал внутренней сути Милорадовича и стоявшей перед ним задаче. А задачей Милорадовича, как указывалось, было погасить служебный скандал.

В переговорах с заговорщиками на руках у генерал-губернатора были все козыри. По сути это был прямой шантаж: конспираторам предстояло либо безоговорочно подчиниться Милорадовичу, либо отдать себя во власть тех людей, которые примутся за расследование их проступков, а затем вынесут вердикт о наказании.