Заговор обезьян

Да и не Надя это была, а совсем другая женщина. «А где Надя?» — заметался он по веранде. Но тут дверь с грохотом распахнулась и на пороге встал огромный человек, и он ахнул: «Балмасов! Нашёл, следопыт!» Капитан в дверной раме и в самом деле выглядел пограничником Карацупой, только собака была не Джульбарс. На руках он держал пекинеса, и всё гладил, и гладил повизгивающую собачонку, и женским голосом увещевал её: «Маня, успокойся, успокойся, Маня».

А он, застигнутый врасплох, не мог сдвинуться с места, но и капитан, кажется, никуда не торопился. Так они и стояли друг против друга, когда с улицы послышался рокот мотора, и во двор, чиркнув фарами по окнам веранды, въехал огромный серебристый «Freightliner», и, показалось, огромные колеса вот-вот сомнут и веранду, и сам дом.

Но машина только осветила округу, и в свете фар из высокой кабины «фрейтлайнера» бэтмэном выпрыгнул маленький человек, чёрные стёкла очков закрывали его маленькое, как кулачок, лицо и придавали ему хоть какую-то значительность. Красный игрушечный автоматик в руках был, видно, для воинственности. И Балмасов, сбросив собачонку, вытянулся во фрунт и, широко поведя рукой, доложил: вот взяли террориста, тов-рищ нац-вац-командующий! Правитель? Но сколько он будет гоняться за ним?

И человек с автоматом, пожевав губами, сплюнув, быстро и проговорил: «Взяли, говоришь? Да куда он от нас денется? Никуда не денется!» — и рукой в перчатке медленно, очень медленно наставил на задержанного автомат.

— Пук! — блеснув новыми фарфоровыми зубами, рассмеялся человечек. Он был любителем таких шуток. Вот тёмные стекла его очков поднялись, и стало видно, что у правителя нет глаз: как же он стреляет? Стрелял правитель хорошо. Автомат в его руках ожил будто сам собой, и оттуда посыпались раскалённые кусочки металла. И пришлось упасть на пол, и перекатиться в угол, где, казалось, было безопасней, там и достала его очередь и больно перерезала пополам…

Он и проснулся от собственного стона, будто и в самом деле в него попали пули. Ещё, как наяву пунктирно мелькали светящиеся точки, и боль внизу живота была такой острой, что он не сразу разобрался: снится ему это, или всё происходит на самом деле. Но, выбравшись из горячечного сна, понял: никакого Балмасова, никакого правителя рядом нет, и облегченно выдохнул.

И в предрассветном сумраке он скорей почувствовал, чем ясно увидел: он всё так же сидит в автобусе, и руки всё ещё сжимают поручни кресла, вот только руки эти были совершенно свободны. Он оторвал руки, и долго рассматривал — никаких наручников, он что, сам освободился? Но это невозможно, а то, что ему рассказывали в камере на ночь — только сказки, ничего больше…

Сколько же он спал? Видение было таким отчётливым, но таким странным, будто он посмотрел на экране одну из тех постмодернистских штучек, где и сам режиссёр не совсем понимает, что там у него на «кодаке» снято… Но что было наяву? Помнит, его везли куда-то поездом, потом машиной, и вдруг, как во сне, все исчезли, и он остался один. Один? Почему один? А это кто там на креслах? И тут как вспышкой пробило: там, на передних креслах, его конвоиры. Мёртвые конвоиры!

Как он мог заснуть, отключиться, выпасть в такой момент из действительности? Мозг отключился от перегрузки? ещё бы! Реальность была куда абсурдней любого сна! Или укол так подействовал? Но разве ему делали укол? Да не всё ли равно, он ведь проснулся! А Чугреев и тот второй, Фомин, спят мёртвым сном. Поверить в то, что произошло, было невозможно, страшно — погибли люди! А он жив, но зачем? И всё никак не мог взять в толк, для чего был разыгран этот трагифарс. Чёрт возьми, за что ему это?

Именно эта мысль вдруг всколыхнула сознание, заставила тряхнуть головой, начать шевелиться. Правда, позже, вспоминая себя в тот момент, он усмехался: нет, всё было не так пафосно. Мысль «за что, за что» была, но не это заставило подхватиться, а резь в животе, требовавшая облегчиться. Пружиной он вскочил с места, и его тут же качнуло влево и пришлось опереться в плечо Чугреева. А когда дёрнулся в сторону от мёртвого тела, резко завалило и ударило о закрытую дверцу. В остервенении он дергал и дергал её, железную, скользкую, холодную, и когда она, наконец, поддалась, выпал из автобуса на траву, больно стукнувшись о каменистую землю. И сразу будто кипятком ошпарило, настолько был холодным утренний воздух.