Заговор посвященных

— Большая. Вы хоть понимаете, что это видеоматериал, содержащий информацию политического и конфиденциального характера? Вы обязаны сдать эти материалы нам, — резюмировал Чернухин.

— Я? Обязан?

Вся эта комедия абсурда никак не укладывалась у Давида в голове. Он чисто случайно попал взглядом в Гелю. Тот смотрел жалостливо, по-собачьи, и, выразительно моргнув, развел руками. Полная беспомощность.

Матерь Божья, да кто ж здесь начальник?!

Гастон зачем-то выпил больше нормы и пытался все свести на шутку. Попов с едва скрываемым удовлетворением кивал головой, мол, мы же вас предупреждали. У Гроссберга лицо имело растерянное и отстраненное выражение типа «А я — то здесь при чем?» Юра Шварцман стыдливо прятал глаза. И только композитор Достоевский, незаменимый хозяйственник и матерый военный разведчик, смотрел на Давида прямым, ясным, честным и — ё-моё! — сочувственным взглядом.

Давид ещё раз прикинул, от кого можно ждать поддержки, понял — не от кого — и, резко развернувшись, бросил уже через плечо:

— Сейчас принесу.

Он чуть не упал на лестнице, пока поднимался бегом на свой этаж. Слава Богу, Маринки не было, они с Колькой Титовой пошли прошвырнуться по бережку. Мара не позволила бы ему отдать кассеты и сама пошла бы ругаться. Обратно он тоже бежал. Почему? Наверное, просто хотелось покончить с этим скорее.

— Я принес! — объявил Давид и продолжил специально заготовленной фразой: — Я принес, но есть маленькая проблемка, господа, как говорят в американских фильмах, плохо переведенных на русский язык: на этих кассетах действительно присутствует конфиденциальная информация, я бы сказал, информация приватная, интимная. Я же объяснял вам, что снимал для себя.

А там на самом деле были кадры с полуобнаженной Маринкой — не хватало еще, чтобы эти старые козлы похотливо хихикали и пускали слюни, просматривая его «секретный материал».

— Тоже мне проблема, — хмыкнул Вергилий, уже переставший чувствовать себя виноватым и озабоченный теперь чисто техническими вопросами. — Сотрем все записи прямо сейчас.

— Каким образом? — полюбопытствовал Давид. — Кассеты же маленькие, нестандартные. Адаптера я с собой не брал, так что в видюшник их не вставишь.

— Ну а с помощью камеры нельзя, что ли? — спросил Попов.

— Можно, — сказал Давид, — со скоростью записи. Девять часов. Я этой фигней заниматься не буду, а другому человеку камеру не доверю. Я, видите ли, считаю, что у любой техники должен быть только один хозяин.

— А это правильно, между прочим, — согласился вдруг Петр Михалыч. — Как вариант, можно эти кассеты сжечь. В Москве купим Давиду новые.

— Веселый костерчик получится, — заметил Юра, — а вонищи-то, вонищи-то будет!

— Вы меня умиляете, коллега, — улыбнулся Михалыч. — Корпуса-то зачем уничтожать? Сжигают только пленку. Она горит быстро, как порох, и дыму от неё совсем не так много. В одной пепельнице можно все это хозяйство спалить.

— Господа, о чем мы говорим? Я не понимаю, — возмутился вдруг Гроссберг.

— Действительно, — поддержал его Чернухин. — Оставляйте кассеты, Давид. Никто не собирается их смотреть. Обещаю вам. Неужели вы не доверяете моему слову?

Давид понял: смотреть их действительно никто не собирается. Не в этом дело. И все-таки сказал, прежде чем уйти (терять-то было уж совсем нечего):

— Доверие, Иван Иванович, это такое чувство, по-моему, которое бывает только взаимным.

И все. И разве только дверью не хлопнул.

«Сволочи! — стучало в висках. — Вот сволочи! Ненавижу всех!» По коридору навстречу шел Фейгин.

— Димка! Ты знаешь, зачем меня вызывали?

— Нет.

— Тогда пошли в бар, выпьем чего-нибудь, я тебе расскажу.

И когда в бутылке коньяка осталось уже совсем на донышке, Димка сформулировал афоризм.

— Помнишь, — сказал он, — Гелины слова о том, что главная цель ГСМ — это выживание. Так вот я понял: цель не изменилась, просто политика выживания в плавно перетекла в политику выживания из. Из ГСМ. Скольких они уже выжили, посчитай. А мы с тобой на очереди. Наливай по последней.

* * *

В день отъезда, двадцатого мая, и на побережье, и в Симферополе шел проливной дождь. Настроение у Давида окончательно испортилось. А тут еще, что называется, до кучи подлил нежданную ложку яда добрый Зяма Ройфман. Он так и сказал уже на перроне, прощаясь, за каких-нибудь двадцать секунд до плавного отползания вагонов:

— Я к тебе исключительно по-доброму отношусь, Дод, поэтому и скажу: не путайся ты с моей лахудрой. Поиграл и хватит, до добра это не доведет. И ничего мне сейчас не отвечай. Не надо. Будь здоров, Дод.

А Дод и не хотел отвечать. Ничего. Никому. Да провались они все пропадом!

* * *