Заговор посвященных

Симон не понимает, заложена ли двусмысленность в последнюю фразу, но спрашивает о другом:

— А Ланселот?

— Ланселота увезли свои.

— На красном «опеле»?

— Да.

— Это были бандиты или разведчики?

— Не знаю.

— ?!!

— Действительно не знаю. Я не Бог, которого нет, я просто Номер Два. Но Ланселот остался жив. И за парня с девушкой можешь не беспокоиться. Они не случайно оказались рядом, потому что тоже были из наших.

— Все, — говорит Симон, — сейчас я слечу с нарезки.

— Дейв, — улыбается Изольда, — а как ты думаешь, что произойдет, если один из трех Орлов действительно помутится рассудком?

— Никак не думаю. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.

Симон ни с того ни с сего роняет пиалу. Пиала — вдребезги, волны горячего чая сметают все на своем пути, Изольда, визжа, подпрыгивает. Давид хохочет.

Занавес.

* * *

«А я — Номер Три?»

«Ну конечно, ты — Номер Три».

Они сидят друг напротив друга и разговаривают молча — глазами. Они сидят втроем голые, все в позе «лотоса». Никогда Симон не умел сидеть в этой позе, но сегодня возможно все. Тем более что это уже не сегодня и не здесь. Солнце лупит через стекло, дом другой, постель другая, очень чистая, за окнами башни, купола какие-то, и они втроем, все вместе, только что занимались любовью. Было очень здорово.

«Я — Номер Три?»

«Ну конечно, ты — Номер Три».

«Что это значит?»

«Ты — один из Орлов. Знаешь древнюю горскую поговорку? Только воробьи сбиваются в стаи — орлы летают поодиночке».

«Воробьи? А Потер Шпатц тоже был воробьем?»

«Почему был? У нас не говорят был. Шпатц, он и есть шпатц, то есть воробей. Они все — воробьи, даже Владыка Урус. Среди Нового Поколения Посвященных только трое таких, как мы, только трое, кому назначен Путь Орла».

«Путь Орла? Иглроуд?»

«Да, почему-то по-английски они назвали его именно так».

«Кто они?»

«Древние. Те, кто написал Канонические Тексты. Среди них тоже были Орлы. Но вот те уже именно были. Потому что они — Ушедшее Поколение Посвященных. Ушедшие теперь уже не здесь».

«Не понимаю».

«А я и не надеялся, что ты поймешь. Этого никто не понимает».

«А Владыка Шагор?»

«Что Владыка Шагор? Он понимает больше, чем можно себе представить. Видишь ли, когда-то давно не существовало двух конфессий. Но потом Владыка Шагор, Великий Левиафан, Демиург Мрака объявил, что послан был в мир Черными Рыбами Глубин…»

«Бред собачий! А нас отправили в мир Белые Птицы Высот. Я правильно запомнил? Здорово! Белые воробьи, белые марабу, белые голуби мира, белые вороны, наконец. А я, стало быть, белый орел…»

Симону вспоминается старая-старая, виденная в юности реклама так называемой американской водки сомнительного польско-украинского производства: «Ты кто?» «Й-я? Я — б-белый ор-рел!» Произнеся эти слова, пьяный мужик в балетной пачке терял равновесие и падал на сцену. Симон тоже падает. Падает с кровати, не расплетая ног. И снова делается темно.

* * *

— А вот теперь я хочу выпить!

— Теперь — можно. Анюта, налей ему водки. Ты только глянь, как у него руки трясутся!

— Это от лопаты, я ведь не каждый день копаю могилы, — виновато оправдывается Симон.

Разговор происходит над телом Шарон, ещё даже не завернутым, а лишь едва прикрытым простыней, но Давид все понимает и с усмешкой говорит, не обращая внимания на бессмысленно мотающихся туда-сюда головорезов Хомича:

— Ладно заливать-то — «от лопаты»! Ты же просто алкоголик.

— При чем здесь алкоголик, при чем здесь лопата? — вступается Анюта, то бишь Изольда, ему пока ещё привычнее звать её так. — Он же человека убил.

— И от умертвия руки дрожат? — чуть не хохочет Давид. — У кого? У этого профессионального киллера?!

— Сам ты киллер, — обижается Симон.

— А-а! Все вы для меня на одно лицо: бандиты, охранка, военные. Одно слово — людоеды.

И он небрежным жестом обводит собравшихся в комнате. Остановившись на Изольде, рука его замирает на миг, потом опускается, и Давид повторяет:

— Анюта, плесни ему водки. И мне тоже.

Водка была плохая, и это было хорошо. Хотелось почему-то именно такой — жесткой, гнусной, дерущей горло, с противным привкусом. Это был даже не «Белый орел». Гораздо хуже. И уже совершенно не удивило — конечно, так и должно было случиться в этом наоборотном мире! — что в голове мгновенно прояснело, как будто не водки выпил, а хэда с похмелья.

Симон зажмурился от жгучей гадости, а когда открыл глаза, оказался опять (опять ли?) в залитом солнечными лучами фешенебельном номере отеля. Ну да, том самом, где они занимались любовью втроем, когда осколки воспоминаний ещё так плохо стыковались. Теперь мир склеился вполне. Вполне ли?

Грай подошел к окну и выглянул на улицу. Ага, Метрополия, гостиница «Балчуг», а вон и древний Московский Кремль: сладкие красно-коричневые, как коврижка, стены, орлы на башнях леденцовыми петушками, сахарно-конфетная россыпь соборов, Иван Великий — кофейник без носика с золотой крышечкой, и плывет из-за реки с детства памятный чарующий запах — кондитерский дурман «Красного Октября». Это любимое народом название не поменяли не только в девяносто первом, но и в две тысячи шестом.