Заговор призраков

– Отчитываюсь! – еще издалека затараторил младший. – Там такое произошло, ну, такое! Ой, жалко вы не видели, мисс! Там пароход, к которому три ладьи привязаны, налетел на таможенную лодку, вот! И лодка перевернулась, и прямо вот все, кто в ней сидел, в воду попадали. Две дамы аж сомлели, думали, таможенникам конец, но их сразу выловили. А потом…

– Джон Фрэнсис Тарвер, – напустился на него брат, – я запрещаю тебе говорить о катастрофах так восторженно, словно наши войска взяли Кабул. Я знаю, от кого ты нахватался этих замашек…

– От кого, как не от меня.

Подкравшись со стороны, Чарльз так хлопнул однокашника по спине, что с того чуть не слетел цилиндр.

– Флиртуешь с моей кузиной, Тарвер? Я требую объяснений.

Тарвер-старший поправил цилиндр и махнул рукой, подзывая братьев.

– Мы уходим, мальчики. До свидания, мисс. Я вас предупредил.

– О чем тебя предупреждал этот слизень? – спросил Чарльз, подозрительно глядя ему в спину.

– О том, что ты безнравственная личность, – вздохнула девушка.

– А, это самой собой. Приходится поддерживать репутацию. Ну, так что, по магазинам?

3

Гладить бархат приятно. Чувственное наслаждение на кончиках пальцев. Прикасаться к новой ткани, пахнущей так свежо, как может пахнуть только материя, еще свернутая в рулон, которую не осквернили руки портнихи и грязный лондонский воздух.

А вот бархат нежный, как лепесток фиалки, как шкурка новорожденного щенка. Цвет… Какой выбрать цвет? Вот этот оттенок синего – идеально подходит к ее глазам, но почти такое же платье у нее уже есть. Может быть, светло-серый? Скромный и строгий, но при этом оттеняет румянец и молодит. А какой чудесный цвет у чернильного гиацинта… На языке цветов темные гиацинты означают печаль, и на фоне этой ткани ее пальцы покажутся ослепительно-белыми, как мраморные статуи из коллекции сэра Генри. Жаль, невозможно купить вот этот великолепный венецианский бархат, гранатовый с черными узорами. Разве что сшить домашнее платье и самой на себя любоваться?

Или посмотреть еще и алый шелк? Почему бы и нет? У нее достаточно времени. Даже слишком много. К счастью, и денег тоже. В деньгах счастья нет, это Лавиния точно знала, потому что не была счастлива ни дня, прожитого в богатстве. Однако деньги дают защищенность, а большие деньги – возможность проводить лишнее время с удовольствием. Пожалуй, за одни только магазины, каких не бывает в провинции, стоит перестать ненавидеть Лондон, с его зловонием и оборванцами на каждом углу.

Ненавидеть? Нет, ей не полагается бы мыслить такими категориями. Сильные страсти – для простого народа, для краснощекого Джона Булля, любителя пива и петушиных боев. Душа истинной леди должна быть спокойна и невозмутима, как озеро в погожий день. И может, даже тронута ледком. Леди плывет по жизни неторопливо, как лебедь по спокойной воде, в покое и благости, слишком нежная, хрупкая и уязвимая для того, чтобы соприкасаться с окружающим миром. И конечно, леди не испытывает сильных страстей. Никогда.

Леди Лавиния Мелфорд настоящей леди не была, хотя притворялась вполне успешно, и ей верили. Богатство и титул – лучшая защита, а она так богата, что вопрос ее происхождения если не забыт раз и навсегда, то поднимается очень редко. Тем более что баронесса Мелфорд красива, и нравится столичным джентльменам, и ведет столь добродетельный образ жизни, что их жены прощают ей красоту. Даже сочувствуют: бедняжка, совсем юной досталась в жены такому кошмарному развратнику. Вы же знаете, какие о нем ходили слухи? О том, каким способом он когда-то излечился от дурной болезни? Неудивительно, что, овдовев, баронесса избегает мужского общества.

На самом деле Лавиния Мелфорд с удовольствием избегала бы и женской компании, если бы только могла. Но приходилось исполнять светские обязанности, принимать приглашения на чай и домашние вечера и самой устраивать приемы… И умирать от тоски, слушая разговоры о планируемых и свершившихся бракосочетаниях, планируемых и свершившихся балах, о благотворительности (долг каждой леди и тоска, такая тоска!), о новинках моды… Впрочем, когда разговор касался моды, Лавиния немного оживлялась, в остальном же – скука. Смертная скука. И мужчины, как правило, еще более заурядные собеседники, чем женщины. Сэр Генри, конечно, изрядно подпортил ей жизнь. Немалая его вина была в том, что он привил молодой жене интерес к чтению и музыке, научил разбираться в живописи и скульптуре, поселив в ее душе жажду новых впечатлений, жажду красоты. После сэра Генри мужчины были слишком скучны.

А после Джеймса Линдена – невыносимы. Просто потому, что все они – не Джеймс.