Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева

В июле 1919 года военное счастье оставляет Колчака. Большевики наступают, взяли Уфу. Они устремлены за Урал, в Сибирь.

Но все же, может, пропаганда поднимет дух армии? Вот уже открылись агитационные курсы при штабе Верховного командующего, своего рода стратегический резерв пропаганды. Устрялов читает вступительные и установочные лекции. И в те же дни пишет в дневнике: «Беседовал со слушателями. Ощущается в них — даже у них! — состояние недовольства властью, полуоппозиции. Ужасно санитарное состояние армии, до 70 % тифозных, полное отчуждение от начальства, бурбонство. Нет доверия к власти даже у тех, кто заведомо — враг большевиков. Армия голодна, гола, мужики перепороты — трудно агитировать при таких условиях».

Даже сегодня, читая эти строки, можно почувствовать смятение в душе профессора. Смятение в душе и бессилие пропаганды. Где же обрести так желаемую устойчивость?

И является ему Москва: «Все более и более заманчивою представляется Москва, хотя бы даже и большевистская, — пишет он. — С тоскливой, но сладкой грустью вспоминаются ее улицы, дома, былые дни жизни в ней, и тянет туда, тянет все чаще и все сильней. И Калуга представляется, милая, родная… Доведется ли вас увидеть, славные, любимые?»

В октябре задышалось полегче. Наконец-то удалось организовать выпуск своей газеты — «Русское дело». Издание Русского бюро печати. Устрялов заказывает и редактирует статьи, пишет свои. Редакционная суета, нервотрепка. Но они дают какую-то устойчивость жизни. Пусть трещит фронт, шатается тыл, но газета выходит. И жизнь обретает очередной смысл. Выходит слово. Тексты, сверстанные на полосе с рисунками и фотографиями, увенчанные логотипом «Русское дело», — это непередаваемое чувство для редактора, для профессора.

Но в том же месяце фронт разваливается основательно. Колчаковское войско, пробитое красными клиньями с севера и с юга, отступает. Падение Омска неминуемо. Устрялов понимает, час настал — нужно бежать. Бежать в очередной раз. Теперь в Иркутск. Туда уже едет Совет министров.

«Ну что же, спасся в Москве, в Перми. И вот еще одно искушение судьбы», — это уже из дневника за день до отъезда 1 ноября 1919 года. А 18 ноября он уже — в Иркутске.

А как же идея, то есть знамя, с которым он шел в очередное отступление? Идея была, но полинявшая. Это были строки из стихотворения поэта конца ХIХ века Владимира Соловьева «Белые колокольчики». Они цепляли своей ритмикой, которая заставляла повторять эти строки вновь и вновь. Пусть не вслух, пусть про себя, но, по крайней мере, их повторение делало отступление осмысленным, идейным и романтично-печальным. Строки про уходящую идею.

Отцветает она, отцветает,
Потемнел белоснежный венок
И как будто весь мир увядает —
Средь гробов я стою одинок…

Стоило облечь в метафорическую форму те сомнения и разочарования, что преследовали его, как они обрели некий смысл, стали нитью движения. Такова была для Устрялова сила отчеканенных поэтом строк, даже если они несли одну горечь.

А в дневнике он запишет недрогнувшей рукой профессора: «Финал ужасен, кругом разложение и смерть… Ошибались: приняли судороги умирания за трепет рождения, а трепет рождения за конвульсии болезни. Вот и расплата. И глупое чувство стыда, ложного самолюбия мешает сознаться в ошибке». Это он о краткой, как миг, эпохе Колчака.

В Иркутске недолгое было сидение. Ждали, кто возьмет власть — мятежники, больше красные, выступавшие вдоль железных дорог, эсеры, атаман Семенов или отступающий с армией Колчак, надеющийся, как и Семенов, на японцев, чьи войска стояли в Чите. Чехи заявили, что готовы охранять только поезд с ценностями, а за поезд «верховного» снимают с себя ответственность.

Ну какая тут пропаганда, агитация, газета? Хаос сплошной. Да по русской традиции — горькое застолье.

«Зашел к Т.В. Бутову. Застал накрытый скатертью стол, на нем бутылку водки, кусок лука и кусок соленой, жесткой красной рыбы (кета?). За столом, кроме Т.В., сидели Энгельфельд, Горяинов и некто для меня неизвестный. Пили. Выпил и я две рюмки. Потом пришел Бурышкин. Беседовали о Москве, о прошлом».

Все перечисленные здесь лица из застольного круга по большей части кадеты и чиновники колчаковского правительства. Уже ни на что не способного. «Правительство одиноко, — восклицает Устрялов, — и даже буржуазия жертвует на большевиков и эсеров». Буржуазия, которая недавно была опорой Колчака.

Иркутск держался недолго. Уже 5 января 1920 года о себе заявила новая революционная власть. Устрялов боится ареста, все же не последний человек в колчаковской администрации. Прячется у надежных людей и ищет возможность снова бежать.

Помогают старые связи. Товарищ из кадетов добыл место в японском вагоне. Вместе с супругой профессор отбывает в Читу.