Заговор против Америки

— Прошу тебя, Филип, на мою долю и так нынче выпало немало. Я уже сказала тебе все, что знаю. Ты настоял на объяснениях, и я объяснила. А теперь давай-ка, дружок, просто подождем. Нам придется подождать, пока мы не поймем, что происходит. — И тут, словно отсутствие известий о местопребывании, а может, и о судьбе мужа и старшего сына не вызывало у нее паники (заставив ее вообразить, будто мы с ней остались вдвоем, как миссис Вишнев и ее сын), во исполнение «девятичасового протокола» старых добрых времен, моя мать упрямо сказала.

— А теперь помойся и иди в кроватку.

«В кроватку» — как будто этот питомник тепла и уюта не превратился в гнездо невыразимого ужаса.

Война с Канадой тревожила меня этой ночью в меньшей степени, чем мысль о том, куда придется справлять нужду в подвале тете Эвелин. Насколько я мог понять, США наконец-то решились вступить в мировую войну, правда, не на стороне Англии и Британского Содружества Наций, что повсеместно ожидалось, пока президентом оставался Рузвельт, а на стороне Гитлера и его союзников — фашистской Италии и милитаристской Японии. Вдобавок прошло уже двое суток с тех пор, как последний раз дали о себе знать отец и Сэнди, и пора было уже проникнуться ужасной уверенностью в том, что их, подобно матери Селдона, убили разбушевавшиеся антисемиты; и, наконец, завтра в школе не будет уроков — и это наводило меня на мысль о том, что больше я туда вообще никогда не пойду, поскольку президент Уилер, скорее всего, распространит на нас те же законы, которые нацисты обратили против еврейских детей в Германии. Политическая катастрофа невероятных масштабов постепенно превращала открытое общество в полицейское государство, — но ребенок есть ребенок, — и, лежа в постели, я думал только о том, что, если тете Эвелин захочется по-большому, ей придется сделать это прямо на пол. Это вынужденное унижение перевешивало в моих глазах все остальное — перевешивало, олицетворяло и вместе с тем делало смехотворным. Самая ничтожная опасность изо всех, но она приобрела для меня столь всеобъемлющее значение, что около полуночи я протопал в ванную и на нижней полке стеллажа разыскал «утку», которую мы на всякий случай купили для Элвина в первые дни после его возвращения из Канады. И я с «уткой» в руках уже подходил к двери черного хода, когда меня, выйдя из комнаты в ночной рубашке, застукала мать — и, разумеется, ужаснулась столь убедительному доказательству того, что и я тоже сошел с ума.

Через несколько минут мать торжественно препроводила тетю Эвелин к нам в квартиру. Нет нужды описывать переполох, поднявшийся в связи с этим событием в семействе Кукузза, и предельно агрессивную позицию по отношению к моей насмерть перепуганной тетушке, тут же занятую в свою очередь смертельно перепугавшейся сумасшедшей старухой с первого этажа, — фарсовая изнанка горя знакома каждому. Меня отослали спать на родительскую постель, а мать с тетей расположились в моей комнате, где моей матери предстояло позаботиться о том, чтобы ее младшая сестра не выбралась из постели, в которой обычно спал Сэнди, и не отправилась тайком на кухню, — чтобы пустить газ и тем самым положить конец страданиям всей семьи.

Поездка в полторы тысячи миль (считая туда и обратно) чрезвычайно понравилась моему старшему брату. А для отца стала просто-напросто судьбоносной. Стала его Гвадалканалом[8], его битвой за «выступ»[9]. В свои сорок один он оказался слишком стар для призыва в армию, когда в декабре (после того как политика Линдберга была полностью дискредитирована, Уилер отрешен от должности, а Рузвельт триумфально возвратился в Белый дом) Америка все-таки вступила в войну с державами Оси, так что именно в поездке ему суждено было достигнуть той меры страха, усталости и физической боли, какая, как правило, выпадает на долю сражающегося на фронте солдата. Все еще вынужденный носить свой «ошейник», с двумя сломанными ребрами, кое-как зашитыми порезами на лице и ртом, в котором не хватало половины зубов (и припася в «бардачке» пистолет мистера Кукузза, чтобы иметь возможность защититься от тех, кто уже убил сто двадцать двух евреев как раз в тех местах, куда он собрался поехать), он промчался семьсот пятьдесят миль до Кентукки, всего лишь один раз остановившись по дороге, чтобы залить бак и сходить в уборную. А потом, что-то поев и позволив себе пять часов сна на ферме Маухинни, точно с тою же невозмутимостью понесся в противоположную сторону, только на этот раз — с нагноением, отзывающимся неприятным дерганьем лица в местах, на которые были наложены швы, и с Селдоном на заднем сиденье — с Селдоном в горячке, и с расстроенным желудком, и с бредовыми фантазиями по поводу собственной матери, которую бедняжка надеялся вернуть к жизни, прибегнув чуть ли не к черной магии.