Заговор равнодушных

Много кое-чего мог бы рассказать Эрнст об этих годах своей жизни, но работники коммунистической партии в эту эпоху не отличались разговорчивостью и не писали мемуаров. Жизнь Эрнста Гейля чересчур тесно была связана со всеми политическими событиями того времени, и писать его биографию – значило бы писать историю Веймарской республики.

В 1924 году, попав по партийным делам в Мюнхен, он впервые увидел Адольфа Гитлера, выступавшего в пивной Бюргерброй. Происходило это после знаменитого пивного путча и освобождения из Ландсбергской крепости неудачного кандидата в спасители Баварии. В это время Адольф Гитлер был еще величиной чисто местного значения и заполнял собой страницы юмористических газеток и журналов одной Баварии. Право на место в юмористических журналах других стран он завоевал значительно позднее.

Особого впечатления Гитлер на Эрнста не произвел. Ораторствуя, он багровел и бил себя кулаком в грудь, как провинциальный чтец-декламатор. Мысли, высказываемые господином Гитлером, тоже не свидетельствовали о глубоком государственном уме фюрера кучки национал-социалистов. «Когда перед вами что-либо красивое, – кричал он, ударяя себя в грудь, – это признак арийского характера; когда перед вами что-либо плохое – это дело рук евреев!» Он с гордостью козырял перед коварными врагами, что у него все еще имеется около четырех тысяч приверженцев, и умолял Германию одуматься на краю гибели, которая угрожает ей от еврейской заразы. В заключение он заявил с уморительной торжественностью, словно сообщал по меньшей мере о взятии Парижа, что снова берет на себя всю ответственность за все движение всех своих четырех тысяч единомышленников, – либо враги пройдут по его трупу, либо он пройдет по трупам врагов!

Пивная ревела от восторга, потрясая в воздухе кружками.

Представление закончилось, как во всех провинциальных театрах, живой картиной. На эстраду вышли рассорившиеся после путча вожди национал-социалистов: Эссер, Фрик, Штрейхер, Федер, Дингер, Буттман – и, окружив в живописных позах фюрера, подали друг другу руки. Восторг пивной при виде этого апофеоза не имел пределов.

Покидая пивную, Эрнст сказал себе с улыбкой, что каков приход, таков и вождь. В разговоре с друзьями он заметил, что уж кто-кто, а этот гороховый шут с его четырьмя тысячами подпевал для рабочего движения Германии большой опасности не представляет.

Скажи ему в эту минуту кто-нибудь, что декламатор из Бюргерброй в точности и весьма буквально выполнит свое обещание на предмет прогулки по трупам и через десять лет судьбы Германии, в частности личная судьба его, Эрнста, будут в руках этого человека, – Эрнст, наверное, воспринял бы такой прогноз как забавную шутку. Право, он слишком уважал своих соотечественников, чтобы даже в мыслях допустить что-либо подобное.

Возможно, Эрнст был плохим провидцем, что для политика непростительно. В оправдание его можно сказать, что вряд ли во всей Германии был в то время хоть один человек, включая сюда самого фюрера, который верил бы в возможность такого исхода. У Эрнста Гейля было много товарищей, даже сердечных товарищей, близких и преданных, но друга, к которому он привязался бы так, как когда-то был привязан к Роберту, у него не было. Такого друга он встретил лишь в двадцать шестом году в лице белокурой девушки, Луизы Бруннер, партийного товарища, работницы с фабрики анилиновых красок. Осенью они поженились, и прожитые с нею два года были, пожалуй, годами, к которым Эрнст чаще всего возвращался воспоминаниями.

Иногда ему казалось, что годы эти прошли особенно быстро, и он томился досадой, как мало, по сути дела, ему удалось сохранить в памяти от жизни его с Луизой. Правда, оба они в это время здорово работали, и видеться им приходилось не особенно часто. Луиза вела большую и трудную работу у себя на фабрике…

В коммунистической печати стали проскальзывать сведения, что фабрика, будто бы производящая анилиновые краски, на самом деле изготовляет удушливые газы. Сенсационными разоблачениями заинтересовалась даже какая-то международная комиссия, явившаяся на фабрику и затем благополучно отбывшая, не обнаружив ничего предосудительного. Вскоре после отъезда комиссии Луиза и еще несколько рабочих фабрики были арестованы. Они предстали перед военным судом по обвинению в государственной измене и военном шпионаже, хотя фабрика изготовляла всего лишь мирные краски. И Луиза, и ее товарищи были приговорены к десяти годам каждый.

Эрнст не мог даже присутствовать на процессе: суд происходил при закрытых дверях. Впоследствии какими-то путями он все же узнал, что Луиза на суде вела себя отлично. Получив последнее слово, она запела «Интернационал» и лишь после оглашения приговора свалилась в обмороке. Товарищи хорошо вспоминали о Луизе Бруннер и никогда не упрекали ее в малодушии – ей было всего двадцать четыре года! По справкам тюремного ведомства, она умерла в тюрьме, не отбыв назначенного срока наказания.