Заговоры и покушения

Вышло по-моему. На спектакль приехал ко второму акту секретарь ЦК партии Белоруссии, ведавший вопросами идеологии, М. Т. Иовчук, и сообщено было, что сразу по окончании спектакля состоится его обсуждение расширенным художественным советом. Михоэлс с улыбкой повернулся ко мне (мы сидели все в директорской ложе): «Видишь, Юди-фочка, теперь пойду только к тебе!..»

Обсуждение затянулось почти до двух ночи. Но я с двумя друзьями терпеливо ждала. Потом Иовчук и Люторович в своих машинах подвезли всех к зданию нашего театра. Голубов снова сказал, что Ми-хоэлсу и ему следует идти не ко мне, а в гостиницу. Мол, их наверняка поджидают. Я предложила ему сходить в гостиницу самому, ходьбы-то до нее считанные минуты, удостовериться, что в третьем часу ночи никто там в ожидании его не сидит, и возвратиться к нам. Не скрывая неудовольствия, Голубов быстрым шагом направился в сторону гостиницы и назад уже не пришел.

Через полтора суток, стоя оглушенная жутким известием среди собравшихся знакомых и незнакомых в люксовском гостиничном номере, куда должны были вернуться и не вернулись Михоэлс й Голубов, я слышала, как живший в номере вместе с ними Барашко рассказывал, что вечером и за полночь, в часы затянувшегося просмотра и обсуждения «Алеси», в номер многократно звонили по телефону. Понимая, что это не ему, Барашко даже перестал снимать трубку. Когда же звонившим ответил, наконец, Голубов, то раздраженно бросил: «Куда я пойду, если у меня забрали Михоэлса!..» На другом конце провода, очевидно, сильно огорчились, потому что Голубов смягчился: «Что ж, перенесем день рождения назавтра…»

А Соломон Михайлович просидел у нас до половины восьмого утра. Говорили, говорили, говорили. От усталости ли, от горького ли какого-то предчувствия — впрочем, скорее это теперь так вырисовы- · вается — при прощании он вдруг подавленно вымолвил:

«Я, наверное, скоро умру…» Я стала растерянно укорять его за эти слова. Хотя в самой что-то дрогнуло. Попрощались мы только до вечера: было договорено, что к половине девятого приду с Соколом к нему в гостиницу обменяться соображениями по нашему «Тевье-молочнику». Кто мог подумать, что это прощание было навсегда!

— Обстоятельства гибели Михоэлса — до сих пор тайна. А вокруг тайны рождаются, конечно, легенды. Мне доводилось слышать, будто в последний их вечер Михоэлсу и Голубову назначена была высокая аудиенция, обоих предупредили, чтобы не отлучались из гостиницы, и вызвали под полночь телефонным звонком якобы на ту аудиенцию. На страницах «Вечерней Москвы» в статье Д. Гая я прочитал, что рука убийцы настигла Михоэлса в районе, отведенном в пору войны оккупантами под гетто. При безусловной эффектности нарисованного это, увы, неправда. Гостиница, о которой речь, Белорусская улица, тогдашний пустырь, где совершилось преступление, находятся в другой части города, далеко от территории бывшего гетто. Доподлинно, понимаю, и вам известно немногое. Но что-то все-таки известно. Поделитесь тем, что знаете. Итак, намеченная встреча по. поводу «Тевье-молочника» не состоялась…

— Не состоялась. Хотя минута в минуту к назначенному времени мы с Соколом в гостиницу пришли. Дежурная по этажу сказала, что интересующим нас жильцам срочно понадобилось куда-то выйти, и они просили передать, чтобы мы их обождали. Мы просидели в ожидании до одиннадцати часов, не дождались и ушли: знали, что на десять вечера Михоэлсу и Голубову была назначена встреча у Иовчука. Но из дому до часа ночи звонили в номер. Никто не отвечал.

13-го утром Михоэлс должен был уезжать. Я намеревалась присоединиться к провожающим, зайти для этого в гостиницу. Актер нашего театра Миша Ривин, собравшийся туда раньше, постучал ко мне, спросил, готова ли. Ответила, что догоню, пусть идет сам. Когда пришла в гостиницу, дверь номера, в который торопилась, увидела приоткрытой, услышала оттуда голоса. Подумала, что все это провожающие. Постучалась, расхоже-театрально объявила о себе: «Те же и я!» Мина Ривин шагнул ко мне, его лицо меня насторожило. Сказал: «Случилось большое несчастье». И видя, что степени несчастья я все-таки не постигаю, произнес: «Михоэлс и Голубов убиты!»

Дальнейшие час-полтора проступают из памяти туманными мазками. Вот отвечает на чьи-то вопросы Барашко. Вот кто-то рассказывает, что оба трупа, раздавленные грузовиком, найдены под утро на неосвещенном куске дороги возле поворота с Ульяновской на Белорусскую улицу: по-видимому, Михоэлса и Голубова, зная, куда они идут, там подстерегали. Вот слышу приглушенно убежденное: «Убийство! Несомненно, убийство!» Вот прибегает директор нашего театра, человек, приученный атмосферой тех лет собственное мнение по возможности, придерживать невыявленным: «Какое убийство!? Только что звонили от Иовчука — автомобильный наезд!..» Вот тогдашний прокурор республики Ветров, ни к кому конкретно не адресуясь, вполголоса замечает: «Знаем мы и такие убийства: сначала пуля, потом под колеса!..»