Загубленная жизнь Евы Браун

Для немцев день рождения очень важен. Когда моей матери было под девяносто, она все еще радовалась и волновалась, словно дитя малое, перед тем как справить очередную годовщину. И это при том, что она вечно скрывала свой возраст, застряв на тридцати девяти в течение целого десятилетия, а затем прибавляя потихоньку годик-другой, пять, десять, ничуть не сомневаясь, что ей поверят. В семьдесят четыре она впервые познакомилась с моим сожителем и с заговорщическим видом прошептала: «Не говори ему, сколько мне лет!»Однако не дай бог ее дочери забыть о ее дне рождения, не послать открытку и цветы! Она-то уж точно никогда не забывала о наших. За несколько дней она звонила — не важно, исполнялось мне двадцать пять или пятьдесят пять — и спрашивала: «Ты волнуешься,дорогая? Я тебе не скажу, что ты получишь в подарок… это секрет!» Угроза всемирного потопа не заставила бы ее приоткрыть тайну, хотя обычно она дарила мне то, что я просила.

Поздравив подругу с днем рождения, Ева далее выражает беспокойство за дорогих и близких, все еще находящихся в Бергхофе. Там было, конечно, спокойнее, чем в Мюнхене, но тоже далеко не безопасно.

Я так рада, что ты решила составить Гретль компанию в Бергхофе. С тех пор как разбомбили Траунштейн, я уже совсем не уверена, что тебе ничего не грозит в Гармише. Слава богу, что мама присоединится к вам завтра. Теперь я могу быть спокойна… До нас уже доносится стрельба с Восточного фронта, и, разумеется, нас бомбят каждую ночь… Я теперь все свое время провожу в бункере и, как ты можешь себе представить, ужасно недосыпаю. Но я так счастлива каждую минуту быть рядом с НИМ. Ни дня не проходит, чтобы он не умолял меня укрыться в Бергхофе, но пока что победа за мной. В любом случае с сегодняшнего дня и речи быть не может о том, чтобы проехать на машине. Даже если все плохо кончится, я уверена, мы найдем способ увидеться вновь…

Мы с секретаршами учимся стрелять из пистолета по мишени и достигли такого мастерства, что мужчины уже не решаются соревноваться с нами.

Учитывая положение дел, слова Евы звучат очень беспечно, и это не только оттого, что ей хотелось успокоить Герту. Она рядом с НИМ, остальное не имеет значения. Но ей, видимо, было не по себе от слухов о зверском обращении советских солдат с женщинами. Распространялись жуткие — и правдивые — истории о неслыханной жестокости русских, и женщины в бункере предпочитали самоубийство многократному изнасилованию. Ева, ставшая уже отличным стрелком, знала, что подругу расстроит объяснение истинных причин ее внезапного интереса к стрельбе, и обратила все в шутку.

Письмо продолжается: