Загул

– Ура! – возглашает Тчанников, поднимая рюмку.

– Ура-а! – нестройно подхватывают музейцы.

Все выпивают, потом едят, потом выпивают снова. Звучат дежурные тосты. Но постепенно застолье начинает сбиваться с ритма. Кто-то пьет, когда надо закусывать, кто-то жует, когда другие чокаются. Тосты делаются не слышны в шелесте возникающих повсеместно бесед. Тем не менее в разговорах и во всей атмосфере зала чувствуется еще некоторая скованность. Ученая часть коллектива и хозяйственно-административная взаимно смущаются. Надо брататься, но как поглядит на это Протасов? Директор – вот чье присутствие всех стесняет. Пора бы уже ему, прихватив приближенных, отчалить в «директорский домик», где в кабинете наверняка припасены у них и коньяк, и красная рыба. Но разомлел Протасов – в приятном рассеянии слушает он нашептывания кадровички Люси и вилкой гоняет в тарелке горошину от салата.

Как избавиться от начальства?.. Питерский подмигивает Кронфельду, Кронфельд подмигивает Питерскому – сейчас они солидарны.

– А не спеть ли нам что-нибудь душевное? – предлагает первый второму.

– Пожалуй, что и споем, – соглашается второй с первым.

Обнявшись за плечи, они а капелла затягивают песню про синий троллейбус. Некоторые из научников подхватывают. Протасов, поморщившись, швыряет вилку; горошина из тарелки прыгает ему на брюки.

– Уже завыли, – бурчит он с досадой.

Стряхнув с себя Люсю, директор поднимается с места:

– Бухгалтерия, кадры, давай на выход!

Оглядев остающихся напоследок, Протасов грозит им пальцем:

– Значица, помните, что я сказал: до утра чтобы здесь не рассиживаться и около объекта не блевать!

Научники кивают головами, не прекращая пения:

– Возьмемся за-а руки, друзья, чтоб не пропасть поа-диночке…

По убытии Протасова и его клики музейцы оживляются и чокаются наперекрест.

– Теперь, – объявляет Питерский, – когда наше уважаемое мурло нас покинуло, ставим на голосование танцы!

Предложение встречается одобрительным шумом. Танцы в Советском отделе стали уже традицией. В этом, кстати, немалая заслуга Наденьки, ведь по танцевальной части она безусловный лидер коллектива.

И вот уже Советский отдел превращается в дискотеку. В дело пущен магнитофон – музейский механический экскурсовод, к счастью ни разу еще не употреблявшийся по прямому назначению. Пленка, где Попа озвучивает свою невозможную методичку, вынута, а вместо нее из динамика рвутся мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Сама Попа уже колеблется в танце, основу которого составляют лебединые взмахи рук. Рядом, смешно оттопырив зад и поводя коленями, самовыражается Шерстяной. Питерский с Кронфельдом на встречных курсах демонстрируют стильный проход, освоенный ими лет двадцать назад в университетской общаге. Сколько людей, столько пластических автопортретов, но лишь Наденька здесь танцует по-настоящему и не повторяет затверженных па. Ножки ее то бьют с прискоком, то чертят изящно по полу; жесты рук неожиданны, разнообразны и полны страсти. Груди порхают под тонкой тканью; ложбинка на обнаженной спине живет каждое мгновенье; платье попеременно натягивается на бедрах. Радость движения, вдохновенная чувственность выражаются в ее лице – в танце Наденька прекрасна и бесподобна.

Однако не все из присутствующих в восторге от ее свободной манеры. В числе нетанцующих созерцателей есть несколько старушек-смотрительниц. Они перешептываются между собой и делятся замечаниями с Лидией Ефимовной, но та лишь неопределенно покачивает головой. Как бы там кто ни сплетничал и что бы ни позволяла себе ее любимица, Лидия Ефимовна никогда не выразится о Наде дурно.

Но есть еще в зале некто, не отрывающий глаз от танцующей Наденьки. Что́ этот некто чувствует, по лицу не понять, ибо лицо его опечатано густой смоляной бородой. Только заметно, как с каждой выпитой рюмкой у человека багровеет лоб… Что за помыслы вызревают под этим лбом? Может быть, Надя в опасности?

«Провозвестие» (продолжение)