Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие

Знакомство с настоящей Японией зависит от твоего графика. Если в твоем распоряжении две недели, значит, ты успеешь побывать в Киото и съездить на однодневную экскурсию к рыбакам с бакланами, может быть, еще на день — в деревню гончаров, посетить чайную церемонию со всеми ее тягучими ритуалами. Если у тебя есть месяц — значит, успеешь побывать и на острове Кюсю на юге страны. А если год — значит, напишешь книгу. Десятки людей именно так и поступили. Япония: боже мой, что за диковинная страна! Страна, пребывающая в переходной стадии. Исчезающие традиции. Стойкие традиции. Незыблемые ценности. Смена времен года. Близорукость японцев. Их любовь к деталям. Их искусность. Их самодостаточность. Их детскость. Их непроницаемость.

Элизабет Грей Вайнинг — американка, четыре года преподававшая наследному принцу Акихито, автор книги «Окна для принца», писала о «множестве книг о Японии, написанных американцами, воспылавшими любовью к бывшим недругам». Травелоги сочиняли и англичане — Уильям Эмпсон, Сачеверелл Ситуэлл, Бернард Лич, Уильям Плоумер. «Лучше без обуви» — карикатурные зарисовки о том, что же значит жить в Японии. «Японцы вот такие», «Знакомство с Японией», «Эта обжигающая земля», «Гончар в Японии», «Четыре джентльмена из Японии». Существует множество книг с взаимозаменяемыми названиями: «За веером», «За ширмой», «Под маской», «Мост из парчового пояса». Есть еще «Какэмоно: зарисовки послевоенной Японии» Хонора Трейси, которому не по душе «молодые люди с липкими напомаженными волосами и девушки с кричаще-яркой косметикой, кружащиеся в танцевальном зале, с почти тупоумным выражением на лицах». Энрайт едко заметил в предисловии к собственной книге на эту тему — «Мир росы», — что тешит себя мыслью о принадлежности к той малочисленной касте людей, которым довелось пожить в Японии и не написать о ней книгу.

Написать книгу о Японии — значит заявить о том, что тебе не по нутру вид (западной) помады, размазанной по прекрасной (восточной) щеке: иными словами, обезображивающее влияние модернизации. А иногда это попытка рассказать что-нибудь забавное — вроде спецвыпуска журнала «Лайф» от 11 сентября 1964 года, где на обложке изображена гейша в полном «обмундировании» с шаром для боулинга. Эта новая американизированная страна на вкус так же пресна, как пан — рыхлый белый хлеб, который выпекали в Японии с конца XIX века, или как плавленый сыр — невероятно мылкий на ощупь, а цветом желтее календулы. Все это можно сравнить с остротой японских маринадов, редькой, васаби. Проводя подобные сравнения, вы вторите путешественникам, высказывавшим сходные мнения за восемьдесят лет до вас. Все вы разделяете лирические жалобы Лафкадио Хирна.

И вот в этом-то Игги отличался от них. Конечно, он мог раскрыть черную лакированную коробку с бэнто, где различные ингредиенты обеда — рис, маринованные сливы и рыба — были тщательно распределены по отсекам. Но вечерами он предпочитал пойти вместе с Дзиро и друзьями-японцами поужинать бифштексом а-ля Шатобриан в ресторане в Гинзе, где переливалась неоновыми огнями реклама «Тошиба», «Сони», «Хонда». Затем сходить на фильм Тэсигахары, а потом вернуться домой и выпить виски под граммофонную запись Стэна Гетца, раскрыв витрину с нэцке. Игги и Дзиро, пожалуй, жили совсем в иной — собственной «настоящей Японии».

После двадцатилетия фальстартов и относительных трудностей в Париже, Нью-Йорке, Голливуде и в армии, Игги прожил в Токио дольше, чем когда-то в Вене: он уже сделался здесь своим. Он обладал знанием жизни, он находил применение своим способностям, он зарабатывал достаточно, чтобы обеспечивать себя и поддерживать друзей. Он помогал сестрам и брату, племянникам и племянницам.

К середине 60-х годов у Рудольфа и его жены было уже пятеро маленьких детей. Гизела преуспевала в Мексике. А Элизабет оставалась в Танбридж-Уэллсе. По воскресеньям она ходила к утренней службе в 9.30 в приходскую церковь и выглядела в своем неброском пальто урожденной англичанкой. Хенк вышел на пенсию и с надеждой читал «Файненшнл таймс». У обоих сыновей все было благополучно. Мой отец стал священником англиканской церкви и служил университетским капелланом в Ноттингеме. У него было четверо сыновей (включая меня). Мой дядя Констант Хендрик (Генри), преуспевающий лондонский барристер, работал в парламенте, у него была жена и двое сыновей. Преподобный Виктор де Вааль и его брат Генри стали «патентованными» англичанами, они говорили дома по-английски, и их континентальное происхождение выдавало лишь раскатистое «р».