Заяц с янтарными глазами

Он брал частные уроки японского и теперь прекрасно говорил на этом языке — и бегло, и утонченно. Любого иностранца, который сумеет кое-как произнести несколько извиняющихся фраз по-японски, уже расхваливают за необыкновенное владение языком. Ёдзу дэсу нэ: ну и ну, как здорово у вас получается! Мой японский, безнадежно неуклюжий, полный странных долгот и неправильностей произношения, хвалили так часто, что я прекрасно знаю, чего стоят эти похвалы. Но я слышал, как Игги вел серьезные беседы на японском, и знаю, что уж он-то говорил на этом языке прекрасно.

Он любил Токио. Ему нравилось, как меняется силуэт городского горизонта, нравилась Токийская башня цвета ржавчины, выстроенная в конце 1950-х годов в подражание Эйфелевой, и очертания новых жилых кварталов, выделявшиеся над киосками с дымящимися якитори. Он ощущал свое родство с этим городом, способным творить себя заново. Возможность сотворить себя заново казалась ему настоящим даром судьбы. Игги говорил, что между Веной в 1919 году и Токио в 1947 году наблюдалось странное соответствие. Если тебе не довелось пережить падения, ты не узнаешь, как можно выстроить что-то с нуля, и не сможешь измерить то, что ты выстроил. Тебе всегда будет казаться, что все это сделано кем-то другим — не тобой.

Как ты можешь оставаться здесь так долго? Этот вопрос часто задавали Игги другие экспаты. Неужели не надоедает заниматься одним и тем же?

Игги рассказывал мне, какой была обычная жизнь экспатрианта в Токио — те восемь нервных часов, что протекали после того, как ты отдавал распоряжения горничной и повару сразу после завтрака, и до первого коктейля в половине шестого вечера. Если ты был деловым человеком, то вначале сидел в офисе, а потом общался с друзьями и знакомыми. Иногда устраивались вечеринки с гейшами — настолько продолжительные, утомительные и дорогостоящие, что Игги даже проклинал себя за то, что уехал из Леопольдвиля. Каждый вечер, чисто выбрившись, он шел выпить куда-нибудь со своими клиентами. Первый бар — при гостинице «Империал»: красное дерево и бархат, коктейли из виски с лимонным соком, пианист. Выпить можно было в Американском клубе, в Пресс-клубе, в Международном доме. Потом, пожалуй, пора было переместиться в другой бар. Д. Дж. Энрайт, заезжий английский поэт, перечислял любимые бары: «Ренуар», «Рембо», La Vie еn Rose[83], Sous les Toits de Tokyo[84], и лучший — La Peste[85].

Если же работы не было, то нужно было чем-то заполнять эти самые восемь часов. Чем можно было заняться? Может быть, отправиться по книжным магазинам? В «Кинокуния» в Синдзюку проверить, не завезли ли новые западные романы и журналы, или в «Марудзэн», где имелись еще довоенные запасы биографий клириков, которые так и простояли на полках тридцать лет. Или пойти в одно из тех кафе, что располагались на верхних этажах универмагов?

К тебе приезжают гости. Но сколько раз можно показывать гостям Большого Будду в Камакуре или святилище сёгунов Токугава в Никко — эти красно-золотые шкатулки, карабкающиеся по поросшим криптомериями горным склонам? Рядом с храмами в Киото, со святилищем в Никко, около Будды в Камакуре стоят сувенирные киоски, ходят торговцы молитвами и нахальные «толкачи» с омияге. Люди, предлагающие вам сфотографироваться, сидят под красным зонтиком возле лакового моста, рядом с Золотым храмом, возле хнычущей девочки, одетой в фальшивый традиционный наряд, с выбеленным лицом и гребнем в волосах.

Сколько раз можно выдержать посещение спектакля кабуки? Или, хуже того, трехчасовые представления театра но? Сколько раз нужно посетить онсэн — горячие источники, — прежде чем мысль о сидении по грудь в бассейне превратится в кошмар?

Можно сходить в Британский совет, где читают лекции заезжие поэты, или на выставку в магазин керамики, а еще можно пойти на курсы, где учат искусству икебаны. Быть женщиной в среде экспатриантов — значит столкнуться с осознанием собственного хрупкого положения. Вас будут всячески подталкивать к овладению тем, что Энрайт назвал «унизительно “упрощенными” кустарно-ремесленными культами» вроде чайной церемонии, недавно возродившейся в Японии.

Потому что все сводится к одному: к попыткам пробиться к «настоящей Японии». «Я должен попытаться увидеть в этой стране хоть что-нибудь, что еще осталось целым и нетронутым», — пишет в 1955 году один отчаявшийся путешественник после месяца, проведенного в Токио. А пробиться к чему-нибудь целому и нетронутому — значит выбраться из Токио. Япония начинается там, где заканчивается территория этого города. В идеале нужно отправиться куда-то в такое место, где еще не ступала нога западного человека. А это создает условия жесткой конкуренции между видами традиционного опыта, к знакомству с которыми стоит стремиться. Речь идет о стремлении к культурному превосходству — к повышенной, по сравнению с остальными, чуткости к миру. Сочиняешь хайку? Рисуешь тушью? Делаешь посуду? Медитируешь? Предпочитаешь зеленый чай?