Заяц с янтарными глазами

Мемуары Элизабет — двенадцать лишенных сентиментальности страниц, которые она написала для своих сыновей в 70-х годах XX века, — настоящее тонизирующее средство. «Дом, где я родилась, стоял и стоит, внешне не изменившись, на углу Ринга». Она приводит различные подробности, касающиеся управления домашним хозяйством, припоминает имена лошадей и проводит меня по комнатам дворца. И я думаю: наконец-то я узнаю, где Эмми спрятала нэцке.

Если Эмми поворачивает из детской направо и идет по коридору, то оказывается в примыкающей к внутреннему двору части дома — с кухнями, буфетными, кладовой и комнатой для столового серебра (там весь день горит свет). Оттуда можно попасть в комнату дворецкого и в столовую для слуг. В конце этого коридора располагаются комнаты служанок, окна которых выходят во внутренний двор, куда сквозь застекленную крышу просачивается лишь желтоватый свет, но не проникает ни струйки свежего воздуха. Где-то там находится и комната камеристки Анны.

Когда Эмми поворачивает налево, она оказывается в своей гостиной. Там обои из светло-зеленой шелковой парчи. Ковры очень светлого желтого цвета. Мебель в стиле Людовика XV, стулья и кресла — из инкрустированного дерева, на бронзовых ножках, с шелковыми сиденьями из полосатого шелка. Там и сям расставлены столики, каждый — со своим набором безделушек, и есть стол побольше — для чаепитий с их тонкостями. В этой комнате стоят большое фортепьяно, на котором никогда никто не играет, и итальянский ренессансный шкаф с раскладными дверцами, раскрашенными изнутри, и очень маленькими выдвижными ящичками, с которыми детям не позволяется играть (но они все равно играют). Когда Элизабет запускала руку между крошечными позолоченными витыми колоннами, стоявшими по обеим сторонам от арки, и надавливала на что-то вверху, оттуда со вздохом выскакивал крошечный потайной ящичек.

В этих комнатах много света, дрожащих отражений и отблесков серебра, фарфора и полированной рыжевато-коричневой древесины, а еще — теней от лип за окнами. Весной в вазах стоят цветы, которые каждую неделю присылают из Кевечеша. Казалось бы, здесь идеальное место для витрины с нэцке, подаренной кузеном Шарлем, однако ее здесь не видно.

Дальше, за гостиной, библиотека — самая большая комната на этом этаже дворца. Здесь преобладают черные и красные цвета, как и в пышных покоях Игнаца этажом ниже. На полу — черно-красный турецкий ковер, вдоль стен выстроились огромные книжные шкафы черного дерева, стоят большие кресла и диваны, обитые кожей табачного цвета. Над столом черного дерева, инкрустированным слоновой костью, висит массивный бронзовый канделябр, а по обеим сторонам от него стоит по глобусу. Это комната Виктора, здесь тысячи книг: греческие и латинские авторы, история, немецкая литература, поэзия, словари. Некоторые книжные шкафы закрыты тонкой золотой сеткой и заперты на ключ, который Виктор всегда носит с собой на цепочке для часов. Нэцке здесь нет.

Дальше, за библиотекой, — столовая, где на стенах гобелены с изображениями сцен охоты, купленные Игнацем в Париже, а окна выходят во двор, но занавески вечно задернуты, так что в этой комнате постоянно темно. Там, должно быть, стоит тот обеденный стол, на котором расставляют золотой сервиз, где на каждой тарелке и чашке выгравирован колосок с двойной размашистой буквой «E» (Эфрусси) — как корабль под парусами, плывущий по золотому морю.

Золотой обеденный сервиз, скорее всего, тоже был идеей Игнаца. Повсюду его мебель. Ренессансные шкафы с ящичками, резные барочные сундуки, огромный письменный стол в стиле буль, который можно было разместить только в бальном зале внизу. Повсюду висят и купленные им картины. Много старых мастеров, Святое семейство, флорентийская Мадонна. Есть и нескольких хороших голландских художников XVII века: Воуверманы, Кейп, есть и подражание Франсу Хальсу. А еще есть множество junge Frau, некоторые — кисти Ханса Макарта. Это похожие одна на другую молодые женщины в платьях, похожих одно на другое, изображенных «в окружении бархата, ковров, гениев, леопардовых шкур, безделушек, павлиньих опахал, ларей и лютней» (это язвительный Музиль)[51]. Все эти картины снабжены тяжелыми золочеными или черными рамами. И среди всего этого не нашлось места для парижской витрины — сокровищницы с театром внутри.

Все здесь — каждая помпезная картина, каждый шкаф — кажется неподвижным, невозмутимым в свете, просачивающемся через стеклянную крышу. Музиль хорошо понимал эту атмосферу. В больших старых домах обычно царит некоторый беспорядок — ужасная новая мебель небрежно ставится рядом с великолепной старинной, унаследованной от предков. И напротив, все выглядит чересчур умышленно в городских дворцах, принадлежавших падким на роскошь нуворишам, — «благодаря какому-нибудь едва заметному просвету между предметами мебели или господству на какой-то стене какой-то картины, хранивших в этой стране утонченного социального честолюбия нежно-отчетливый отзвук отшумевшей славы»[52].