Зайчик

Не знаю, сколько мне было лет, когда умерла мама. То есть нет, конечно: по документам получается, что мне шел тогда третий год. Но в памяти моей собственной, которая помимо услышанных бабушкиных рассказов и взрослого знания должна хранить еще и следы каждой пережитой минуты – в этой памяти ничего ясного не осталось. Там все зыбко и черно, как в кошмаре, приснившемся за секунду до пробуждения. Вроде бы я спала вместе с мамой, утром принялась ее тормошить, потому что захотела писать от холода, но она не отвечала, тогда я позвала бабушку из другой комнаты, та заглянула к нам и вдруг закричала жутко, и зачем-то вытащила меня из-под одеяла и уволокла прочь, хотя горшок стоял под кроватью, и тут же в доме началась ужасная суета, явились люди в белых халатах и положили маму на носилки, но она по-прежнему молчала, и у нее было неестественно спокойное лицо, а я бегала и хватала всех за ноги и просила, чтоб не уносили от меня мою маму, потом пришли соседи и увели меня в другую квартиру, и больше я не помню ничего. Впрочем, я себе лгу: я не помню даже этого; сохранились только какие-то бесформенные обрывки, из которых уже теперь, с высоты взрослого понимания, я могу сложить картину того ужасного утра.

Отец, которого я почти не видела, исчез через три дня после маминых похорон. Потом бабушка говорила, что он уже давно собирался это сделать, только никак не мог решиться. Позже я поняла, что именно он, мой негодяй отец, и доконал маму, слабую сердцем от заработанного во время войны ревматизма. В общем, отец ушел и больше не показывался. Явился уже через год с новой сожительницей и стал требовать жилплощадь, так как все еще был у нас прописан, а бабушка в своей глупой, до добра не доводящей порядочности не выписала его сама, хотя все твердили, что сделать это можно и даже нужно, раз он долго не живет. Потом еще не помню сколько времени тянулись дела с судом и разменом; отец оттягал у нас половину, и из прежней двухкомнатной сталинской квартиры с высокими потолками и лепниной вокруг люстр мы перебрались в нынешнюю хрущевскую мышеловку – впрочем, для меня впоследствии это оказалось благом, поскольку, оставшись одна в двух комнатах, я бы вылетела в трубу на квартплате. дела с квартирой и переездом я знаю не только со слов бабушки, но помню сама уже почти наяву.

Мы зажили вдвоем с бабушкой. К тому времени она была довольно старой, так как мама родила меня очень поздно: до тридцати с лишним лет, пока не закончила институт, не устроилась на хорошую работу, не добилась нормальной зарплаты и не получила квартиры – что в ее годы для людей с высшим образованием не представляло проблемы – бабушка не позволяла ей выходить замуж. Что получилось из этого идиотского, противоестественного запрета, ясно видно из истории нашей семьи. Бабушка моя была учительницей русского языка, всю жизнь воспитывала детей – чужих и своих. Свои были сиротами, такая уж ей выпала судьба. Сначала в одиночку она растила маму, потом также в одиночестве поднимала меня.

Когда я подросла, бабушка попробовала отдать меня в детский сад. Но там с первого дня при молчаливом поощрении воспитательницы – которой было все равно, чем заняты дети, лишь бы не мешали ей бездельничать, – меня начали лупить смертным боем. У всех прочих девочек и мальчиков имелись матери, у некоторых даже отцы, которые время от времени приходили наводить порядок. Я, конечно, врала что-то общепринятое в советские времена насчет полярника или летчик, но мои сверстники звериным чутьем – которое бывает только у детей, не обремененных еще знанием жизни и поэтому проявляющих в отношении к ближнему чудеса нечеловеческой жестокости, – моментально распознали, что никого у меня нет, защитить меня некому – и спуску мне не давали. В конце концов бабушке пришлось забрать меня домой и проводить со мной целые дни – что, впрочем, не представляло трудности, так как она уже давно была на пенсии.

Если я думаю теперь о тех бесконечных – как тогда казалось – годах детства, то в памяти моей встают долгие-долгие зимние вечера – в самом деле, сейчас кажется, что все мое детство тянулась одна черная, бесконечная зима… – когда в нашей убогой комнате горела на столе экономная пятнадцатисвечовая лампочка под молочным абажуром, и бабушка хорошо поставленным учительским голосом с выражением читала мне вслух. Наизусть – разбирать текст при таком свете было бы просто невозможно. Пушкина, Лермонтова, Некрасова… Иногда стоит только закрыть глаза, как я опять слышу то давнее, далекое и умершее навсегда: «…По синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах…» Может, именно оттуда, из кажущихся теперь совершенно счастливыми детских вечеров и пришел сегодня этот странный океанский пароход, увозящий меня к берегам неведомого счастья?…