«Зайцем» на Парнас

Наль был в расцвете своих собачьих сил: ему недавно исполнилось четыре года. Не очень высокий, как все немецкие боксеры, с широкой квадратной мордой, с широкой грудью, на толстых кривых лапах, он весь состоял из мускулов и сухожилий и весил тридцать шесть кило. Глаза его с желтым белком были похожи на два ореха, по голове шло пять родинок: признак чистых кровей. Наль был известен свирепостью всему городу: на последней выставке собак, устроенной Осоавиахимом, он чуть не разорвал посетителя, неосторожно подошедшего на шаг ближе, чем полагалось.

Постояв еще немного, Наль опустил морду и, помахивая обрубком хвоста, пошел за хозяевами в другую комнату.

— Что же ты, Славочка, раньше не забежал? — говорила Людмила Николаевна, с нежностью рассматривая сына, отыскивая на его лице перемены. Ей уже казалось, что за неделю жизни в казарме он похудел.

— Нельзя было, мама. Увольнительных никому не давали.

Приподнявшись на носки, Людмила Николаевна поцеловала сына в лоб, погладила по голове.

— А теперь надолго домой?

Вячеслав, точно не расслышав, прошелся по комнате. Вот знакомый стол с короткой ножкой, под которую была подложена книга; вот диван со стершейся клеенкой, на нем нередко спал он вместе с Налем; вот дорогая ему полка с книгами по электротехнике, портрет Эдисона; вот висят боксерские перчатки, обтянутая кожей «груша» — в последний год он дважды выступал на ринге в среднем весе и принес своему обществу «Наука» победу. Из небольшого окна видны две березы в палисаднике, ракита; за низеньким частоколом — железные крыши домов, а там, в вечереющей дали, — Волга, неширокая в их городе.

— Что же ты мне не отвечаешь? — с тревогой сказала мать. — Скрываешь что-то. А ну-ка посмотри мне в глаза.

Людмила Николаевна стояла растерянная, крепко сжав пальцы и глядя на сына с тревогой и мольбою. Вот та минута, которой боялся Вячеслав, когда шел из казармы домой: как ей сказать, что их рота завтра выступает на фронт?

— Уже и раскисла, мать, — сказал он с деланным смехом. — Ну что ты? Я в гости пришел, радоваться должна. А вчера я видел Григория Ивановича, директора; наш завод переходит на выпуск таких штучек, от которых гитлеровцам ой как не поздоровится. Одним словом, мама, к зиме турнем фашистом в «дейчлянд». Слухи же насчет нашего города — это все сплетни. Не отдадим. — Вячеслав волновался все больше и покраснел.

Людмила Николаевна почти беззвучно прошептала:

— Значит, пришел проститься?

Из-за стены соседней комнаты, где висел репродуктор, передававший какую-то музыку, по всей квартире вдруг распространилась гнетущая тишина. Затем подчеркнуто спокойный голос диктора произнес: «Граждане, воздушная тревога. Граждане, воздушная тревога». И сразу же радио словно заныло, передавая гудки заводов, стенящий рев парохода на Волге, крики локомотивов на станции. Наль беспокойно прислушался, заворчал и отрывисто гавкнул. Кинулся было под стол, в угол, но вернулся и прижался к сапогам Вячеслава, прося у него защиты, жалобно скуля. Людмила Николаевна тоже схватила сына за руку, точно боялась его потерять; на глазах у нее блеснули слезы.

— Видишь, мамуся? — возбужденно сказал он. — Опять бомбежка, новые развалины, убитые, покалеченные… Ты не волнуйся, родная, не надо. Мы все равно победим и тогда заживем с тобой еще лучше. Ну я побегу в роту. Ладно? По тревоге мы все должны быть в сборе.

Он крепко поцеловал мать. Людмила Николаевна смахнула ладонью слезы.

— Иди, мой мальчик, иди. Дай я еще раз на тебя погляжу. А впрочем, подожди минутку. Налик здесь волнуется, в подвале же убежища чувствует себя гораздо спокойнее: там не так слышно бомбежку. Сейчас, я только принесу намордник.

Она вышла в свою комнату.

За окном раздался перекатывающийся грохот первой зенитки: противовоздушные батареи открыли стрельбу по вражеским самолетам. Наль заскулил еще жалобней и, встав на задние лапы, уперся передними в грудь Вячеслава. Глаза у него стали тусклые, грустные и умоляющие.

— Что, дружище, плохо? — сказал Вячеслав, гладя его обрубленные уши, складки на толстой короткой шее, покрытой блестящей желтой шерстью. — Ты что же это нынче на меня бросился? Всего неделю, как я из дома, а ты уж отвык? Сбил с толку непривычный запах обмундирования? Выходит, даром я тебя каждое утро водил на парфорсе гулять по бульвару? Даром покупал с получки мясные пирожки в кондитерской? Как же ты меня встретишь, когда я демобилизуюсь? Стыдно, Налик, стыдно. А еще говорят, собака никогда не забывает старого хозяина.

Видя, что с ним разговаривают, Наль взвизгнул, подпрыгнул и лизнул Вячеслава в подбородок: «поцеловал». Вячеслав крепко прижал его к себе, погладил широкий лоб с белой отметиной в желобке. Из своей комнаты вышла Людмила Николаевна с намордником в руках.

II