«Зайцем» на Парнас

— Имперская армия из тактических соображений, возможно, отойдет на зимние квартиры. А уж разная партизанская сволочь в городе подняла голову. Но мы их быстро успокоим. Скоро вы увидите на площади шесть новых качелей с намыленной веревкой. Герр комендант Франц-Гаус фон Друмпе сказал, что церемониться нечего. Мы заставим все население понять, что такое фашизм. Ваши союзники на Западе, видно, и думать забыли о войне: во всяком случае они смирно сидят за Ла-Маншем. Поэтому скоро сюда из Франции придут наши отдохнувшие части, и будущим летом флаг со свастикой будет развеваться далеко за хребтом Урала.

Поздней морозной ночью в город с разных сторон вошли три человека: это была советская разведка. Один из бойцов, Вячеслав Глушков, где дворами, где теневой стороной улицы, благополучно пробрался к Волге, минуя фашистские патрули. Круглый льдистый месяц ярко светил из холодной синевы. Разгороженные сады, полуобугленные, разрушенные дома с черно зияющими дырами — все было засыпано снегом. Город лежал тихий и белый, точно одетый в маскировочный халат.

Возле гранитной решетки набережной Вячеслав свернул в переулок и скоро очутился возле небольшого деревянного домика. Цел еще, только обшарпан: сколько времени не ремонтировался. На частоколе палисадника, на вереях лежали голубоватые снежные шапки. Две больших старых березы и ракита перед окном закуржавели от инея. Вячеслав снял меховую перчатку, сдвинул на затылок треух; глаза его приняли то расслабленное выражение, которое у человека появляется под наплывом дорогих воспоминаний.

Затем он откинул калитку и, проваливаясь выше колен в сугробы, осторожно подошел к окну своей комнаты. Стекло черно отсвечивало морозными узорами, и лишь снизу пробивалась узкая полоска, очень слабая, желтоватая: очевидно, внутри комнаты горел ночник. Вячеслав приложил ухо: внутри было тихо, как в погребе. Но вот ему померещилось размеренное металлическое постукивание: это будильник матери, по которому она раньше вставала в школу. Неужели мать перебралась в его комнату? Тут он ясно услышал протяжный с привизгом зевок и легкие шажки с характерным постукиванием когтей о линолеум.

— Это, несомненно, Наль, — пробормотал Вячеслав в глубоком волнении. — Значит, мать переселилась сюда?

Лицо его приняло счастливое выражение.

— Мать жива. И пес жив.

Он обошел дом, прислушался со стороны двора. Окно толсто заледенело, было наполовину запушено, от него веяло холодом, пустотой, и казалось, что комната за ним нежилая. «Значит, заколотили на зиму. Постояльцев у нас нет», — проговорил про себя Вячеслав и уже увереннее поднялся на лестничную площадку. Он достал ключ, который все время хранил вместе с карманными часами, открыл английский замок двери. Дверь приоткрылась, дальше не пустила цепочка. Он дернул способом, известным лишь ему и матери, и цепочка соскочила.

Едва Вячеслав вошел в переднюю, как за дверью его комнаты раздался громкий лай и яростное рычание собаки: Наль опять не узнал запаха своего хозяина, теперь одетого в овчинный, крестьянский полушубок. И почти тотчас же дверь его комнаты распахнулась, и на пороге, озаренный бледным светом ночника, встал рослый рыжий мужчина в ночной пижаме и с парабеллумом в правой руке. Нерусский голос резко спросил:

— Кто есть это?

Оба — и советский разведчик и эсэсовец — оторопели и одновременно воскликнули:

— Немец?

— Партизан?

Дуло парабеллума уставилось в грудь русского, но выстрела не последовало. Вячеслав прыгнул, ударил Морица Юрмшера под локоть: оружие полетело на пол. Руки их переплелись в борьбе. Оба толкались в передней, а за прикрытой дверью метался Наль, рычал, гавкал, захлебывался от ярости. Обер-лейтенант был долговязый, жилистый, немного постарше возрастом. Но советскому разведчику придавал силы гнев, вид дома, опоганенного чужеземным пришельцем. Несколькими ловкими и страшными боксерскими ударами Вячеслав отбросил врага к стене. Однако Юрмшер удержался на ногах и, сопя от ярости, вновь кинулся в драку. Кулак Вячеслава поймал его тяжелый бритый подбородок, и нацист грохнулся на пол, ударившись спиной о дверь и открыв ее. Глушков сунул руку в карман за оружием. В это время Наль наконец выскочил в темную переднюю. С разбега чуть не уткнувшись в косяк ванной, он перекрутился на задних лапах, и его желтое, вновь гладкое, мускулистое тело мелькнуло на аршин от пола. Раздалось клацанье зубов, и правую руку Вячеслава с зажатым в ней револьвером сдавило точно железным капканом. Вячеслав рванул ее, чтобы освободить: пес повис тяжелой двухпудовой гирей.

— Налик! Опять не узнал? Фу!