«Зайцем» на Парнас

Он стал отбиваться ногами. Теперь это было бесполезно. Десятки рук схватили его за кальсоны, за волосатые жилистые ноги, потянули вниз. Зазвенело стекло, выбитое Ванькиной головой. В одно мгновение он очутился на полу под градом кулаков. Губана били по лицу, в грудь, рвали ему рот, царапали, щипали, пинали ногами. Он яростно, ожесточенно отбивался, стараясь вырваться, вскочить на ноги. Живой клубок тел катался с ним по грязному полу. И тогда Губан стал кричать, глухо, по-звериному.

А вокруг бегал Симин — бескровный, с выставленными вперед руками, безобразно толстыми от бинтов, и чуть не плача просил:

— Ну, пацаны! Ну, ребята! Это не по-честному. Дайте мне хоть разок. Хоть плюнуть.

Озираясь, из-под кровати выполз Каля, нырнул в дверь общей палаты и, как был, в нижнем белье, босой, понесся вниз по лестнице на январский снег.

VI

Несмотря на поздний час, в корпусе номер три еще не спали. При закладке гимназии это здание, по мысли госпожи Дарницкой, было предназначено исключительно под классы и под спортивный зал. В советское время, ввиду расширения интерната, одну из нижних комнат освободили от парт, разместили там койки, и получилась спальня. Жило в ней всего одиннадцать старшеклассников, из которых половина состояла членами исполкома и хозяйственной комиссии. На этих ребят можно было положиться — они не станут мешать дневным занятиям школы. Через коридор, напротив, жил Бунаков, нынче выходной.

В спальне с потолка на шнуре, косо подтянутая веревочкой к стоявшему у стены столу, спускалась электрическая лампочка в семьдесят пять свечей. Ее прикрывал бумажный козырек. Три окна комнаты имели целые стекла, между кроватями стояли тумбочки, пол был крашеный, чисто подметенный.

Воспитанники спали. За столом сидел один Горшенин в свежей нижней сорочке и шерстяных носках. Покусывая тупой конец карандаша, он решал задачу. Перед ним лежал раскрытый учебник тригонометрии. Правой рукой председатель исполкома облокотился о стол, запустив свои крупные чисто вымытые пальцы в длинные прямые черные волосы, падавшие на сморщенный лоб.

Посреди спальни возвышалась чугунная «буржуйка», еще хранившая тепло.

Сбоку за этим же столом сидел воспитатель Андрей Серафимович Ашин, дежуривший сегодня в ночь. Он был в пальто и в своем «неотразимом» кашне, из-под которого выглядывал помятый галстучек. Сонные глаза воспитателя смотрели в раскрытую книгу Данилевского «Девятый вал».

— Нет, не могу, — проговорил он, вставая. — Сейчас засну.

— Да, да, — рассеянно отозвался Горшенин, не отрываясь от учебника.

— В дежурке собачий холод, у вас от тепла разморило. Сколько на ваших ходиках? Четверть первого? Пожалуй, надо хоть разок пройтись по палатам, а то неудобно. Кстати, на морозце сон развеется. Не желаете, Кирилл, со мной за компанию?

— А?

Подняв голову от учебника тригонометрии, Горшенин некоторое время непонимающим взглядом смотрел на дежурного воспитателя.

— В обход, говорите? Нет, зачем же… А впрочем, пожалуй. Мне уж эти проклятые косинусы, тангенсы, соотношения между сторонами и углами треугольника в печенки въелись, часа четыре сижу. По морозу — это действительно сейчас неплохо. Люблю нашу русскую зиму. Уж зима так зима.

Сняв с вешалки ушанку, черный полушубок, Горшенин оделся, сунул ноги в поярковые валенки. Андрей Серафимович закурил на дорогу цигарку.

Со старшими воспитанниками интерната Ашин держался, как с равными себе, считая этот тон наиболее приемлемым. Ашин был с ними на «ты», сквозь пальцы смотрел на их отлучки в город, играл в шахматы, любил поговорить о войне, об экономике страны, о женщинах. Ему казалось, что ребята считают его «своим парнем».

Вышли на улицу. Мороз стоял градусов в двадцать — для южного края сильный. В неровном кольце из продолговатых белых тучек плыла яркая луна, и сугробы отражали ее свет. Резкие тени падали от забора, от двух корпусов интерната, от заснеженных пирамидальных тополей, росших вдоль тротуара, от кривого столба на углу с разбитым фонарем.

Второй корпус виднелся на том конце маленькой узкой площади, рельефно освещенный луной. Все здания были кирпичные, и кирпич искрился на морозе инеем. Высокое темно-синее небо, маленький сияющий городок, обледенелые постройки, промерзшая тишина — все это успокаивало нервы.

— Хорошая погодка, — весело крякнул Горшенин.

— Н-да. Только все-таки мороз больно покусывает. Вот на эту б погодку бутылочку этак градусов в сорок да ядреную девку, чтоб еще наддала жару… Эх, проклятая жизнь! Сейчас бы самое погулять, тряхнуть молодостью, а тут семь лет войны, затем прелести разрухи, организму не хватает необходимого питательного минимума. Вот выпала доля нашему поколению!

Может быть, Андрей Серафимович и не был вивером и гулякой, но говорить о водке и ядреной девке с великовозрастными воспитанниками считал необходимым: этак лучше. О чем же с ними еще толковать?